Пролитая вода

И он улыбался, ходил по комнатам в ожидании простого разговора.

Дом стал другим. Как больной человек закрывает глаза и отворачивается к стене, понимая наконец, что его боль никому не понятна, так и дом вобрал в себя последние неразличимые вздохи и шорохи. Тенишев смотрел на стены, окна – ему казалось, что его взгляд безответно пропадает и растворяется. И память не помогала. Он пытался вспомнить, что было связано с вмятинами на полу от ударов молотка, с трещиной на оконном стекле, – и не мог.

Таким старым и уставшим Тенишев себя никогда еще не чувствовал. Возвращением сюда казалась вся прожитая жизнь, но она виделась пустой, пустынной, бессмысленной. Он подошел к зеркалу и увидел чужого, незнакомого человека.

– Что, сынок, привыкаешь к дому? Устал с дороги? – услышал он сзади голос матери.

Тенишев кивнул и понял, что на все вопросы родителей будет отвечать односложно, не рассуждая, не поддерживая лишней длительности разговора.

Вошел отец, втроем сели к столу. В углу на стене висела икона, под ней на тумбочке в стакане с зерном стояла свечка.

– Икона от бабушки осталась, не стали прятать, – объяснила мать.

Молча, не чокаясь, выпили. Мать придвинула поближе еду.

– Сейчас ты спросишь, когда мы уезжать собираемся.

Тенишев пожал плечами, кивнул.

– А мы и сами не знаем. Только уедем, а потом нас обратно везти.

– Зачем?

– А сколько нам осталось?

– Не надо об этом думать.

– Как же об этом не думать. Посмотри на деревню. Нам кажется, что все умерли, одни мы остались.

– Все уехали, а вы остались, и что значит – кажется? Кажется одно, а жить надо по-другому.

– Нет, сынок, мы не притворяемся. Уедем, но ведь и это ничего уже не изменит. Хотя и умирать не хочется. Тебя жалко, так ты еще наш сын, а потом станешь взрослым дядькой.

– А помните, я маленький был, часто говорил: вот когда вырасту, а вы станете маленькими…

– Вот и пришло это время, – мать улыбнулась.

– А мне казалось, что если ты и приедешь, то со своим другом, – проговорил отец. – Хорошо вы тогда дружили.

– С Даней? Нет его. – Встретив встревоженные взгляды родителей, Тенишев поспешил добавить: – Уехал Даня.

– Куда?

Тенишев услышал это слово раньше, чем его сказали.

– В другую страну. Когда мне его мать сказала об этом, я даже не спросил, куда именно.

– Эмигрировал?

Тенишев улыбнулся. Странно, но это слово ни разу не всплыло в его сознании за все время.

– Просто уехал.

– А родители?

– Остались.

– Не пойму я, и чего ему не жилось тут? Такой хороший мальчик, стихи писал. Сынок, а у тебя таких мыслей нету? Ты же тоже пишешь, и много с Даней общался.

Тенишев улыбнулся:

– Таких мыслей нет. Я вот сюда приехал.

Отец по своей старой привычке расчерчивал тупым концом вилки просыпанную соль на столе, словно складывая слова:

– Судить, конечно, нельзя, трудно людей понять. Ты, сынок, держись, за себя держись. Я вот вспоминаю, ты всегда, как приезжал к нам, на кладбище ходил. Дело хорошее – навестить деда с бабой, проведать могилки. Но я всегда удивлялся: никто не ходит, даже мы только на Радуницу, а ты – каждый раз.

– Я не знал, что ты это замечаешь.

– Не подумай чего плохого, и не замечал я специально, сейчас просто вспомнил… Ты молодой, а такой задумчивый, серьезный, как старик. Но ты всегда такой был. Поэтому я и говорю: держись. Мыслям дай волю, они только тяжелеют. Сейчас вон по деревне пройдись – вместо каждого дома могила. Подъезжал специальный трактор, и через десять минут вместо дома – песок, как и не было ничего живого. Страх смотреть. Я же помню, как эти дома годами строились.

Помолчали, выпили еще, опять не чокаясь, словно каждый решил, что это застолье – поминки. Первый раз выпили, вспомнив бабушку, второй – когда отец сказал о похороненных домах. Рука не тянулась чокаться.

– А отец-то наш привык попивать, – решила добавить немного веселости в разговор мать. – Как узнал, что это радиацию снимает, частенько стал прикладываться. Всю жизнь от одной рюмки голова болела, а тут, смотри, зарозовел, как молодой.

– Да, совсем алкоголик стал, лечиться пора, – отшутился отец. – Как Гиман.

– А что, Гиман не уехал?

– Да куда он уедет? У него и тут дома никогда не было. Он же всегда то в кочегарке жил зимой, когда топил ее, а летом так, где попало. Занял какую-то первую хатку, что освободилась, его и выгонять никто не стал. Как в сказке про терем-теремок.

– А чем живет?

– Да работа всегда находится – у тех, кто остался. Люди и кормят, и поят.

– А много осталось людей, кто?

– Две семьи, наоборот, приехали, беженцы. С Кавказа. А свои – вот Гиман, Мойша, Горелик…

Тенишев чуть не рассмеялся:

– Да у вас тут земля обетованная! Вот куда Дане бы ехать!

– Ага, чистые евреи, ты же знаешь этих мужиков. Я думаю, как раз в насмешку и давались самым пьяницам такие прозвища. Ну, Горелик – может, кто-то в роду погорельцем был, понятно еще. Но Гиман, Мойша – это ж чистая насмешка. Ты же знаешь, у нас подшутят – и пошло, поехало.

– Да, интересно. А вы говорите, скучно живете.

– Да, сын, веселей некуда.

– А у нас прозвище было?

– Нет. По фамилии звали, это в деревне редкость. Наверное, потому, что учителя.