Пролитая вода

– Странно, почему я сам этого не помню? Обычную жизнь помню все меньше. Почему-то больше сны вспоминаются, особенно один – давнишний, еще до радиации. Будто вся наша улица, все дома по очереди, как птицы, срывались со своих мест и улетали, собирались в клин где-то в далекой высоте и уносились. Этого, правда, не перескажешь, но я видел все из окна своего дома, и сам готовился уже к полету, вцепившись руками в подоконник.

Мать с отцом переглянулись.

– Ну а наш дом – тоже?

– Нет, не помню. Какое-то движение было, но не по воздуху, а так, будто скользил он по земле.

– Значит, не можем мы пока уехать. Да, сынок, кто знал тогда, что сон твой сбудется так страшно. Унеслись все дома. – Отец отложил вилку. – Я иду по улице и боюсь по сторонам смотреть. Представляю все дома на своих старых местах, хотя знаю: все они под землей. Недавно шел так и вижу, сидит мужчина, к дереву прислонился, голову руками обхватил. Одежда городская, приличная, на наших пьяниц не похож. Я подошел. Он поднял лицо, а по щекам слезы текут, и он слова сказать не может, даже поздороваться – это Витька из твоего класса был. Не выдержал, приехал откуда-то издалека на дом свой посмотреть, а дома уже и нет. Сидит, подвывает, как собака, и молчит. Я позвал его к нам – так не смог пойти, попрощался со мной, обнялся и ушел попутную ловить на дороге. Страшное дело. Я тогда еле домой дошел. Сердце сжало, думал, упаду где-нибудь на улице.

– Надо, надо уезжать, – с трудом проговорил Тенишев.

– Уедем, сынок, квартиру же дали в городе. Только не чувствуем, что ждет она нас там. Когда к детям в город приезжали – это одно, а жить там – совсем другое.

– Да не надо ждать этого чувства – ехать надо, и все. Сам же говоришь – сердце. Там же все свои, телефон есть. Вы же поймите…

– Да, понимаем. Только я как представлю там в городе, что ты приедешь сюда, как Витька, у дома сядешь на землю…

– Я к вам туда буду приезжать, не буду сюда, без вас.

Закатный свет оседал на запыленных стеклах окна, и чувствовалось, какой неподвижный и ясный на улице вечерний воздух. Когда-то в такое время улица наполнялась обычным вечерним шумом: скрипели колодезные журавли, звякали ведра, мычали коровы, кто-то кого-то звал через весь луг, и от леса возвращалось эхо. Сейчас было тихо, и в полном покое где-то за далеким горизонтом закатывалось солнце.

– Посижу немного на лавочке. – Тенишев оделся и вышел, оставив сидящих в молчании родителей.

На улице сильно пахло яблоками – в густой траве под антоновкой они лежали, нетронутые.

И так по всей деревне, по всем садам, подумал Тенишев, понимая, почему яблоневый запах такой настоянный и сильный.

Он сел на скамейку, посмотрел в густеющую темноту улицы, прислушался к звенящей тишине, которой ничего не мешало – даже на отдаленном шоссе не было машин на десятки километров. Небо было чистым. Собирая силу одиночных крупных звезд и мелких, разгорающихся, темно-синий свод словно накапливал в себе напряжение одного общего взгляда, широкого, ясного – сюда, вниз, на землю. Этот взгляд не пугал, не спрашивал, он существовал спокойно и разрешенно, и даже провисшие в неподвижности ветви огромной березы доказывали его существование, онемев под ним.

Если бы не тревога реальной жизни, сказанных слов последнего разговора, обреченность родительского здешнего существования, будущей неизвестности, которая останется здесь после их отъезда, Тенишев почувствовал бы эту минуту как самую близкую к полному, какое только возможно для человека, счастью. Под этим взглядом с темного неба он был ясен сам себе и спокоен внутренне – как не был никогда в прошлой жизни, и не будет никогда в будущей.

Вдруг показалось, что по воздуху пронесся легкий ветерок. Задрожала земля – гул нарастал едва различимым поначалу тройным ударом. Вдалеке зашевелилась темнота улицы, и оттуда приближалось темное пятно, под которым и раздавался, разносился в земле топот.

Оцепенев, Тенишев вглядывался в приближение этого пятна. Лошадь взвилась на дыбы, перебрав в воздухе передними ногами, и ударила ими об землю, – столбом поднялась пыль, завихрившись вокруг всадника. Оттого, что Тенишев сидел на совсем вросшей в землю скамейке, лошадь показалась огромной, как дом. Она все била копытом землю, а всадник лишь плавно покачивался от этих ударов и смотрел на Тенишева. Лица всадника нельзя было различить. Тенишев сжался от страха, который был не внутренним, а окутал его, как невидимое плотное покрывало, не давая пошевелиться. Он молчал, боясь услышать любое слово – с любым значением, громкостью, интонацией.

Все это длилось мгновение или минуту; время исчезло. Лошадь с места прыгнула в сторону, всадник резко качнулся в седле, и они пропали в темноте, и гул в земле растворялся быстрее, чем появлялся до этого. Стало опять тихо, даже слышно было, как оседает на траву поднятая пыль.

Тенишев почувствовал, как тепло возвращается к нему, и провел по лицу рукой. Показалось, это сделал кто-то другой.