Промельк Беллы.Фрагменты книги

Про дядю Ваню — великая история. Ты знаешь, мы же очень дружили с дядей Ваней. Дети помнят огромную корзину для мусора, дядя Ваня ее выносил, а гонорар его был пустые бутылки, он их страстно собирал и сдавал. Он всегда просил выпить, ты оставлял для него, даже как-то чачу он у нас выпил, но однажды не было ничего. Я говорю: «Дядя Ваня, ну, ничего нет, есть только вот вино, сухое вино». Он плевался, презирал меня, говорил: «Ну какая гадость, лучше бы грузинской водки дала, вот хорошая была».

Ты не присутствовал при наших беседах, просто оставлял для него деньги и огромное количество бутылок после наших посиделок в мастерской. Ты меня спрашивал: «О чем вы с дядей Ваней беседуете?». Я говорю: «Ну как, мы очень хорошо беседуем, в основном о произрастании огурца». «Какого огурца?» «Ну дядя Ваня проклинает Мичурина все время, потому что он изначально деревенский житель был. Он очень часто возвращался к теме Мичурина, говорил: „Вот только испортили огород, сад испортили, огурец неправильный растет“». Потом он презирал дачу: «Что это вы все на дачу ездите? Как можно, вам же там жопу продует!». Он имел в виду, что там уборная должна быть дощатая, в общем, он слов не стеснялся. Меня он называл «евреечка с верхнего этажа», это мне уже соседи говорили. «Евреечка, но хорошая». Ах, бедный дядя Ваня, Иван Герасимович Иванников, так мы с ним дружили, он часто приходил, забирал бутылки, выкидывал мусор, а однажды мы с ним сидим и опять говорим про Мичурина, еще что-то он там рассказывает, что у него с нижнего этажа тоже есть еврейская женщина и она на него бросает какие-то взгляды.

Вот это он мне так рассказывает, и в это время врывается Павел Григорьевич с палкой. Врывается, и они знакомятся. Павел Григорьевич был старше дяди Вани намного, здоровается, протягивает руку, говорит: «Павел». Дядя Ваня протягивает руку, говорит: «Иван». Они начинают разговаривать. Павел Григорьевич спрашивает: «Иван, тебе сколько лет?». Дядя Ваня отвечает, что семьдесят с чем-то. «Иван, а ты можешь сказать, у тебя баба есть?» Дядя Ваня оскорбленно отвечает: «Зачем мне баба? У меня жена есть!». Павел Григорьевич вздыхает: «А моя жена умерла». Так они беседуют, беседа долго продолжается, по рюмочке выпивают, и потом вдруг Павел Григорьевич о чем-то заспорил с дядей Ваней, рассердился и спрашивает у меня: «Слушай, а кем тебе приходится этот человек, Иван?». Я говорю: «Павел Григорьевич, этот человек мне приходится водопроводчиком этого дома». Павел Григорьевич опускается на колено и целует ему руку. Видимо, до этого он думал, что это лауреат Нобелевской премии. Это великий случай.

У Павла Григорьевича был водитель и друг Владимир Михайлович. Это был замечательный человек, очень близкий Антокольскому. Его ни в коем случае нельзя было считать только шофером, он был подлинным другом и очень заботился о Павле Григорьевиче.

Он всегда был рядом. Павел Григорьевич сердился, капризничал, говорил, что он все время пристает, лезет — не пей, не кури, лекарства какие-то… А в конце жизни надписал Владимиру Михайловичу книгу: «Моему дорогому другу и, может быть, единственному». Павел Григорьевич и умер на его руках, а я опоздала. Я так боялась, не шла с этим виноградом, потому что думала: я вот не приду — и он не умрет. Опоздала на несколько минут.

Когда в Союзе писателей на секретариате обсуждали вопрос похорон, я помчалась туда. Возглавлял все Симонов. Я сказала: «Пожалуйста, только не вмешивайтесь в поминки». Похороны мы не могли сами сделать, мы устроили поминки. Еще я сказала, что нужно пригласить всех, кто был близок Павлу Григорьевичу, в том числе двух домработниц — Дусю и Валю.

На кладбище Симонов очень внимательно смотрел на меня. Он как-то вроде и не собирался ехать, но потом поехал. Когда хоронили Павла Григорьевича, я вдруг встретила взгляд Симонова. Он словно думал: «А будет ли так по мне кто убиваться, как вот она страдает».

* * *