Прометей № 2

Позднее «равные» не раз отзывались о Робеспьере и Сен-Жюсте с большой похвалой[102], даже несколько идеализировали их, приписывая якобинцам собственные взгляды и намерения. Но главное, Бабёф расценивал теперь якобинскую диктатуру как эпоху подлинной демократии, защищавшей жизненно важные права большинства трудящихся — права на хлеб, работу, образование, в отличие от формальной буржуазной демократии, демократии для богатых. Вот отрывок из письма Бабёфа соратнику по заговору, эбертисту Бодсону, который не мог простить Робеспьеру гибели Эбера, Шометта и других левых якобинцев: «Ныне я чистосердечно признаю, что упрекаю себя в том, что некогда чернил и революционное правительство, и Робеспьера, и Сен-Жюста, и других. Я полагаю, что эти люди сами по себе стоили больше, чем все остальные революционеры, вместе взятые, и что их диктаторское правление было дьявольски хорошо задумано. (…) Я не вхожу в рассмотрение того, были ли невинны Эбер и Шометт. Если это так и было, все равно я оправдываю Робеспьера. (…) Спасенью 25 млн. человек нельзя противопоставлять заботу о нескольких сомнительных личностях. (…) Потому-то я и вижу в нем гения, носителя подлинно спасительных идей. Правда, осуществление этих идей могло смести и нас с тобой. Но какое это имеет значение, если бы результатом было всеобщее счастье?» И далее, отмечая, что в отличие от эбертистов, бывших сугубо парижским явлением, «Робеспьеризм… распространен по всей республике, среди всех разумных проницательных людей и, естественно, во всем народе. Причина тому простая; робеспьеризм — это демократия, и эти два слова совершенно тождественны; стало быть, восстанавливая робеспьеризм, вы уверены в том, что восстанавливаете демократию»[103].

Письмо Бодсону было написано 28 февраля 1796 года. Впереди у Бабёфа было ровно 15 месяцев жизни — самый героический и самый тяжелый ее отрезок. Напряжённейшая, на пределе сил человеческих, деятельность вождя «заговора равных», его главного теоретика и организатора. Внезапный арест, крушение главного дела жизни, смертельная опасность, нависшая над многими десятками товарищей… Мы вынуждены опустить подробности — клетки, в которых бабувистов везли из Парижа на суд в Вандом, неудавшиеся попытки побега, самодельные кинжалы, которыми Бабёф и Дарте пытались заколоться (крайняя форма протеста!) в момент объявления приговора, — и многое другое, о чём можно прочесть в исторической литературе. Отметим лишь главное: в тяжелейших условиях, несмотря на постоянное противодействие судьи и обвинителей, Бабёф совершил почти невозможное: не только защитил честь своего дела, показал во всём блеске свою идею, свою цель — коммунистическое общество равенства и всеобщего счастья — но и спас от гильотины соратников-подсудимых. Всех, кроме Дарте и самого себя[104].

Накануне объявления приговора, почти не сомневаясь, что его ждёт казнь, Бабёф написал прощальное письмо жене и детям. Вот лишь две фразы из этого потрясающего документа: «Не думайте, будто я сожалею о том, что пожертвовал собой во имя самого прекрасного дела; если бы даже все мои усилия оказались бесполезными для его осуществления, я выполнил свой долг… Я не видел иного способа сделать вас счастливыми, как путём всеобщего счастья…»[105]

Ф. Буонарроти

Ф. Буонарроти о последних часах жизни товарищей: «Двое приговорённых к смерти не смогли лишить себя жизни из-за непрочности кинжалов, которые сломались. Они провели ночь в жестоких страданиях от ран, которые они нанесли себе. В ране Бабёфа кинжал так и остался вонзённым у самого сердца. Мужество не изменило им, и, сильные духом, они шли на казнь, как на торжество. Перед принятием рокового удара Бабёф заговорил о своей любви к народу, ему он поручил свою семью…»[106]

Круг замкнулся: именно любовь к народу — к человечеству — к людям всегда была главным побудительным мотивом деятельности Бабёфа, и если хватило у него сил там, на эшафоте, произнести несколько последних слов — это должны были быть слова о ней. Ради любви к людям Бабёф создал свою революционную организацию, чтобы силой отнять власть у эксплуататоров, и в случае победы без колебаний обрушил бы на головы паразитов железный меч диктатуры трудящихся. Ради любви к людям пожертвовал он своей жизнью и простым человеческим счастьем своей горячо любимой семьи, не надеясь (он был убежденным атеистом) ни на какую посмертную иллюзорно-религиозную награду. Благотворительные деяния всех филантропов в мире, вместе взятые, меркнут перед этим подвигом воинствующего гуманизма. Во тьме антигуманного прошлого он будет вечно сиять, словно неугасимый маяк, освещая дорогу в будущее.

* * *

От высокой патетики вернёмся к высокой теории.