Прометей, или Жизнь Бальзака

Ганская с тревогой спрашивала Бальзака, где письма, которые она писала ему. Будет ли эта объемистая переписка в безопасности, если адресат внезапно умрет? Он поклялся, что на ларец, где хранятся письма, он наклеил обращение к своей сестре Лоре, в котором отдал ей распоряжение "бросить все в огонь, ничего не просматривая". Но почему столько беспокойства, когда уже никто не имеет права ревновать? Их жизнь может быть теперь совсем простой; они были бы вместе до конца дней, как Филемон и Бавкида. Седовласая чета, муж и жена, обожающие друг друга, сидящие рядышком у камелька... "И при одной только мысли о таком блаженстве" он "плакал от умиления". Чего она боится? Того, что ей придется разделять с ним нужду? Напрасная боязнь. Он закончил одно за другим столько произведений, что мог теперь позволить себе совершить за свой счет четырехмесячное путешествие в Россию. В браке с ним ее ждет не одна лишь слава. Ведь для того чтобы стать членом трех Академий, быть избранным в парламент, ему недостает только "материальной независимости", и он добьется состояния своим трудом.

Но в январе 1842 года, первого года вдовства госпожи Ганской, он, хоть и был связан договорами, работал мало и плохо, потому что Ева в этот важнейший для них момент, Ева, уже свободная от всякого контроля, не подавала о себе вестей! "Вот уже скоро месяц, как я получил счастливое письмо, а вы ни разу не написали мне за это время..." "Счастливое" письмо... Вероятно, она подумала, что у него нет такта. Он теперь давал ей, как супруг, советы о том, как ей управлять имуществом, уговаривал поскорее выдать замуж Анну (которой едва исполнилось тогда четырнадцать лет) "за человека с головой и главное - богатого" и взамен определенной пожизненной ренты уступить дочери в собственность имение.

Пока почта не приносила вестей с Украины, Бальзак тревожился, но когда 21 февраля он получил долгожданное письмо, то был сражен. "С ледяным спокойствием" Чужестранка сообщала ему: "Вы свободны". Уже и речи не было о браке, она намеревалась всецело посвятить себя воспитанию единственной дочери. Ужасная тетушка Розалия предостерегала ее против французов. "Париж? Никогда!" Тетушка Розалия (кстати сказать, дальняя родственница) имела основания ненавидеть Францию и бояться ее. Ее матери, княгине Любомирской, там отрубили голову в 1794 году, и сама тетушка Розалия сохранила страшные воспоминания о нескольких неделях, проведенных в тюрьме в период якобинской диктатуры. Но главное - эта надменная семья порицала "вульгарную" связь. У старшей сестры Евы, Каролины Собаньской, тоже были любовники, но иметь возлюбленным Пушкина, принадлежавшего к подлинному и старинному русскому дворянству, казалось более приличным, чем сохранять связь с Бальзаком, буржуа и богемой - самое мерзкое сочетание в глазах Ржевусских.

Если б Эвелина Ганская сказала: "Я питаю те же надежды, что и вы, но придется подождать год-другой", Бальзак смирился бы. "Бескорыстие, преданность, вера, постоянство - вот четыре краеугольных камня моего характера, а между ними - только нежность и доброта... И вот даже после этого жестокого письма я буду ждать... Я всегда втайне думал, что Петрарка выше Лауры. Если бы Гуго де Сад оставил ее свободной, она нашла бы основание оттолкнуть автора "Сонетов"; соображения опекунства и у нее были бы подобны тенетам паутины, нити которых она превратила бы в бронзовые, а по поводу этих соображений она тоже созывала бы собрания родственников..." Тон писем становился горьким; любовнику, будущему мужу, были нанесены болезненные удары.

В чем она могла его упрекнуть? При их встрече в Вене в 1835 году она сказала: "Не заводите никаких связей. Мне нужно только ваше постоянство и все ваше сердце". Этому требованию (как он говорил) ему было легче следовать, чем она полагала. Да будет Еве известно, как он ответил одному глупцу, который вздумал расспрашивать о его любовных приключениях:

"Сударь, в нынешнем году я написал двенадцать книг и десять актов театральных пьес; это значит, что из трехсот шестидесяти пяти ночей в году, которые даровал нам Бог, я триста ночей провел за письменным столом. Так вот, 1841 год во всех отношениях подобен десяти предшествующим годам. Я не отрицаю, что женщины влюблялись в воображаемого Бальзака и приходили к тучному и толстощекому солдафону, который имеет честь отвечать вам. Но все женщины (как самые знатные, так и самые простенькие, и герцогини, и гризетки) хотят, чтобы занимались только ими; они взбунтуются, они и десять дней не потерпят мужчину, поглощенного великим делом. Вот почему женщины любят дураков. Дурак отдает им все свое время, занимается только ими, тем самым доказывая своим дамам, что они любимы. Пусть гениальный человек отдаст им свое сердце, свое состояние, но если он не посвящает им все свое время, самая благородная женщина не поверит, что он любит ее".