Прометей, или Жизнь Бальзака

Во многом этим и объясняются его житейские неудачи. Разве имели для него значение какие-то жалкие кредиторы, когда он, читая труды по истерии, разом обозревал века, а изучая геологическую теорию Кювье, парил над бездною тысячелетий? В счастливые для себя минуты он искренне воображал, что обладает сверхъестественной силой. Больше чем когда бы то ни было он утверждал единство мира. Если звуковые волны от выстрела из пистолета на берегу Средиземного моря докатываются до побережья Китая, то с еще большим основанием можно предполагать, что каша воля оказывает физическое воздействие на окружающие существа и предметы. Тайные устремления Бальзака могло бы удовлетворить только всемогущество волшебника из "Тысячи и одной ночи". Но как в свое время говаривала его мамаша: "Оноре считает себя либо всем, либо ничем". Когда Бальзак бросал беглый взгляд на разрушения, причиненные его кратким опытом коммерческой деятельности, то в мимолетном порыве самоуничижения он иногда "считал себя ничем". А для человека, сознававшего себя "всем", это было невыносимо.

IX. ВОЗВРАЩЕНИЕ К СЕРЬЕЗНЫМ ЗАНЯТИЯМ

Произведения созревают в душах так же

таинственно, как трюфели на благоухающих

равнинах Перигора.

Бальзак

В 1828 году Бальзак дышит, как загнанный зверь. Он бежит из дома на улице Марэ-Сен-Жермен, который осаждают кредиторы. Пусть кузен Седийо возится с ликвидацией дел! Этим и надлежит заниматься людям недалеким. В беде Латуш проявил себя с лучшей стороны: он гостеприимен, хотя и по-дружески насмешлив. Он предлагает Оноре приют. И старается, правда безуспешно, продать ценные бумаги, предоставленные госпожой де Берни, которая в полном отчаянии от того, что Бальзака постигла такая неудача.

Мать Оноре, на сей раз не без основания, тормошит сына. Он должен пойти к кузену Седийо, чтобы "по крайней мере" подписать бумаги. Между тем преданный Бальзаку Сюрвиль снял для него квартиру в доме номер один на улице Кассини, возле Обсерватории, и даже уплатил за три месяца вперед.

В те времена квартал Обсерватории находился, казалось, чуть ли не на краю света. За домом тянулся Люксембургский сад, огромный, как лес. Среди полей пролегал бульвар Монпарнас с его кабачками, увитыми зеленью беседками и качелями. "Это уже не Париж и в то же время еще Париж. Местность имеет что-то общее с площадью или улицей, с бульваром, с городским укреплением, с садом, с проспектом, с проезжей дорогой, с провинцией и со столицей - действительно, со всем этим здесь есть какое-то сходство, и все-таки здесь нет ни того, ни другого, ни третьего: это пустыня" [Бальзак, "История Тринадцати. Феррагус"]. Разочарованный и нуждавшийся в тишине и одиночестве, чтобы работать без помех, Бальзак поселился тут, словно надеялся похоронить свою печаль в этих затерянных улочках, изрытых глубокими колеями. Дом стоял в переулке, в самом конце аллеи Обсерватории, в нем было два флигеля. Сюрвиль снял для своего шурина третий этаж в одном из них. Оба флигеля, расположенные между двором и садом, соединяла застекленная галерея, служившая прихожей. Низкая каменная ограда, на которой стояли вазы с цветами, отделяла двор от сада. Все владение было обнесено железной решеткой. На стене, окружавшей один из домов на улице Кассини, виднелась вывеска: "Абсолют, торговец кирпичом".

Латуш, верный своему пристрастию к старинной мебели, тканям, изящным безделушкам, и на этот раз вызвался помочь Бальзаку обставить его жилище. Оноре, Латуш и общий их друг Оже сами обили стены блестящим голубым коленкором, переливавшимся, как шелк. Надо сказать, что Бальзак, пошедший было ко дну, быстро вынырнул на поверхность. Он не только перестал думать о своих долгах, но все его помыслы были заняты теперь лишь одним - как элегантнее обставить квартиру. Он передвинул перегородку, заставил тщательно вымыть деревянную обшивку. За сорок франков он купил три коврика, за сто франков - стоячие часы на желтой мраморной подставке; в своем рабочем кабинете он поместил книжный шкаф красного дерева, на полках там красовались великолепные книги, некоторые - "Словарь" Беля и "Тысяча и одна ночь" - были переплетены Тувененом. "У меня нет роскоши, - писал он сестре Лоре, - но обставлено со вкусом и во всем гармония".