Пронзая время

Так говорил крёстный, и вскоре нас и в самом деле отправили в Москву. Принимал гонцов князь Долгорукий, разбирал жалобы, сулил и давал награды, обещал пушечное зелье и жалованье, строго спрашивал за южные границы. Говорил, чтобы с турчанином войны не чинили — с ним у великого государя заключён мир. А напоследок станичников удостоили чести лицезреть великого государя.

Увидел я Алексея Михайловича, нашего великого государя, в Кремле, в Набережной палате. Он сидел на троне в русском саженом платье, шитом в клопец, в царской шапке Мономаха. В руке он держал скипетр. Молодой, но уже начинающий полнеть. Карие глазки на белом лице скучно смотрели на войскового атамана Наума Васильева, на богатого Самаренина, лениво перебегали по лицам застывших казаков. Он совсем не слушал речь войскового атамана — просто смотрел на нас, думая о чём-то своём. Не мог он запомнить молодого, кучерявого, русобородого казака с лицом, чуть испорченным оспинками. Не думал он, что принимает у себя молодого, но страшного в будущем бунтовщика и вора — Степана Тимофеевича Разина. Палаты хранили чинный покой, вокруг восседали в собольих шубах и высоких, горлатных, чуть ли не в аршин, шапках бояре. Одни одобрительно кивали речи Наумова, другие, скрывая скуку, зевали в рукава шубы. За царским троном стояли здоровые, откормленные рынды в алых бархатных кафтанах с серебряными топориками на плечах…

* * *

Он почти не изменился — то же бледное лицо с бегающими карими глазками, насупленные, густые, тёмные брови — тучный и молчаливый. Государь бросил на меня осторожный, пытливый взгляд. Тёмные брови сошлись над припухшими карими глазами — может, сейчас он тоже пытался вспомнить ту встречу в Набережной палате? Я сильно изменился, да и не помнит он уже того — сколь народу здесь бывает.

— Покайся, тать! — прикрикнул на меня сопровождавший царя князь Одоевский, новый начальник Земского приказа. — Принеси свои вины, злодей!

Я и царь молча смотрели друг на друга. Было видно, что он радуется — его взяла, вор будет наказан.

Царь медленно кивнул ближнему боярину с длинной чёрной бородой, и тот извлёк из рукава свиток с расспросами. Окольничий откашлялся в рукав шубы и высоким голосом стал говорить нараспев:

— Великий государь наш царь и великий князь всея Великия, Малыя и Белыя Руси Алексей Михайлович приказал тебя спрашивать, писал ли ты, вор и злодей, прелестные письма Никону, лишённому священным собором патриаршего сана, посылал ли гонцов своих в Ферапонтов Белозёрский монастырь?

Я облизал пересохшие губы и посмотрел царю в глаза;

— Письма и гонцов слал, но не ответил мне Никон.

— В Саратове игумен Богородицкого монастыря тебя, разбойника, встречал хлебом-солью?

— Встречал и крест на верность целовал. Воевода Лутохин отказался — за то его Саратовский круг приговорил посадить в воду.

Я пытливо всматривался в лицо царя, но ничего не смог на нём прочесть. Только его глазки-буравчики впились в меня, изучали, дивились, ужасались, как я мог подняться на него, великого царя и божьего помазанника.

— И в Самаре так же было, — добавил я.

— Посылал ли своих людишек в Москву к боярам Черкасским?

— Посылал с прелестными письмами, но не к боярам. К боярам никого не посылал — думал: чего писать, сам скоро приду и Москва-река поможет с боярами разобраться!

Окольничий покосился на царя. Алексей Михайлович кивнул, разрешая продолжать.

— Кто писал твои прелестные письма?

— Многие писали, — я ухмыльнулся, вспомнив попа-расстригу Андрея.

Он корпел над ними по ночам, шёпотом ругая меня, что не разрешаю идти в бой под стены Симбирска…

— Пиши, Андрей, эти грамоты вернее сабли разят, они тысячи поднимут нам на подмогу! Пиши: пусть толстобрюхих бояр да воевод выводят, только тогда они получат свою волю, а казаки придут на помощь.

Писали на Север, за Волгу мордве, черемисам, татарам в Казань, в Смоленск, на Полтаву, поднимали юг и север России, заставляли хвататься крестьян за топоры и вилы, заставляли их зажигать усадьбы помещиков, а хозяев вешать на ближайших деревьях.

Чего-то не хватило нам, что-то упустили, недосмотрели. Не надо было сидеть под Симбирском, надо было идти дальше, на Казань, Арзамас, а там и до Москвы недалеко.

— Кого ты возил в красном струге и выдавал за умершего царевича Алексея Алексеевича?

Я посмотрел на царя — знает ли он, как живёт в народе-страдальце вера в доброго царя-батюшку — заступника, которого окружили злодеи бояре и не говорят всей правды, клевещут на народ. Царь выдержал взгляд.

— Водил за собой струги с красным и чёрным бархатом и смущал народ лживыми царевичами и лишённым патриаршего сана Никоном.

— Татарчонок, мой аманат, был царевичем, а на другом струге плавал поп-расстрига. Ох и любил же выпить долгогривый — никогда его трезвым не видел! — усмехнулся я.