Пронзая время

Это была моя хитрость — мол, поднялись не только казаки и голь перекатная, но и высшее духовенство, и даже государёв сын. Похожего, со слов других, на патриарха Никона монаха я держал на струге в украшенной золотом ризе. То же сделал и с царевичем — выбрал на его роль молодого татарина, сына мурзы, и посадил на струг, переодев казаков в рындиков с золотыми топориками и украсил струг алым бархатом и золотом. Охране и доверенным людям наказал никого близко к стругам не подпускать.

— Воевода — не дурак, затопил солончаки с восточной стороны — теперь болото подходит до самых стен Земляного города. Здесь он нас опередил стены теперь не взять.

— Это ему Бутлер посоветовал, — отозвался стрелец.

— Ничего, основной удар нанесём через виноградники и сады. Они скроют людей и со стен ничего не увидят. Пойдём ночью к южной стене — там нас будут ждать, помогут перелезть через стены. Василий, ты возьмёшь Гаврилова и Ивана Ляха — пошумите возле Вознесенских ворот, попугайте воеводу — пусть он думает, что мы на штурм идём…

* * *

Так и случилось — Ус шумел возле вознесенских ворот и воевода с перепугу стянул туда все свои силы. Я же с большей частью казаков и стрельцов проник в южную часть города через сады — со стен уже были спущены для казаков лестницы и верёвки. За стенами ждали люди, чтобы указать ближний путь по городу к Вознесенским воротам, чтобы успеть придти на помощь Василию. Быстро взяли Белый город — лишь пару раз пальнули пушки да пошумели тезики-купцы. Казаки вмиг захватили стены. Вниз полетели те, кто оказывал сопротивление, а основная масса стрельцов переходила на сторону казаков. Уже близко Вознесенские ворота, со стороны которых раздаются крики. Иноземные капитаны Бутлер и Бейли пытаются отбить атаку Василия Уса, а мы в это время бьём их в спину. Сопротивление гаснет. Быстро разбирают камни у ворот, которые трещат и, наконец, распахиваются. Конные и пешие казаки с гиканьем и свистом врываются в город.

— Астрахань наша! — кричу я в ночь.

— Ур-р-ра-а!!! — подхватывают стоящие рядом казаки и стрельцы.

— Черноярец, пали из пушек пять раз — город взят! Казаки! — я на мгновение замолкаю и осматриваюсь — все возбуждены и веселы, в глазах отражаются блики факелов. — Воздадим боярам по заслугам!

— Веди нас, батька!!!

Стрельба и звон сабель не смолкали до самого утра. Раненый воевода скрылся за стенами собора. Бутлер и Бейли погибли под стенами Вознесенских ворот. Отчаянно сражались наёмники Видерса — им терять было уже нечего и они забаррикадировали двери, успев засесть в одной из крепостных башен. Иван Лях поджёг её и, взяв приступом, ворвался с казаками внутрь. Пленных он не брал.

— Батька, воевода в соборе — двери заперты! — кричал лихой казак Чертёнок.

— Мишка, пусть тащат пушку!

Пушку установили напротив дверей.

— Врёшь, собака — не уйдёшь! — смеялся я. — Забивай ядро! Пали!

Пушечное ядро выбило двери. Образовавшийся проход заволокло пылью и дымом, и я бросился вперёд.

— Прозоровский! Иван Семёнович! — звал я воеводу.

Он лежал возле алтаря. Окровавленные колонтарь и мисюрка валялись у его ног, грудь тяжело, с хрипами, поднималась — лежащий под Прозоровским ковёр полностью пропитался кровью. Я склонился над князем и заглянул ему в лицо. Его глаза спокойно смотрели на меня. Губы под седыми усами тронула слабая усмешка:

— Вот и свиделись, Степан Тимофеевич.

— Для тебя это не к добру, воевода! — я повернулся к казакам. — Возьмитесь за ковёр и вытащите боярина на соборную площадь.

Всё повторялось, как когда-то в Яицком городке и Царицыне…

— Атаман! — окликнул Якушка Гаврилов. — Что делать с персами — заперлись в башне?

— Пусть сидят, они пригодятся для обмена на наших полонянников.

Всех пленных поставили под высокой крепостной башней с плоской крышей под раскатом. Наступало утро, 25 июня…

Воевода Прозоровский сам поднялся на крышу, хватаясь окровавленными руками за узкие стены, оставляя на них красные следы своих ладоней.

— Ручки-то, боярин, у тебя в крови!

— В моей крови! — тяжело отдуваясь, прохрипел воевода.

Мы остановились на краю раската и молча рассматривали друг друга. Лицо воеводы было измазано кровью, на лбу — следы гари. Седые волосы и борода растрёпаны — их мнёт и терзает налетевший с Волги сильный ветер. В глазах Ивана Семёновича нет страха — он уже свыкся с мыслью о смерти. Старик шумно дышит, жуёт бескровные белые губы, хмурится и даже не думает молить о пощаде. Ладони прижимает к груди, в которой что-то хрипло булькает. Серый кафтан на груди пропитался кровью, алые струйки которой бегут между пальцев воеводы. Он не выживет, даже если я его пощажу, но пощады ему не будет.

— Смерть воеводе! Смерть палачу! — взревела многоголосым криком соборная площадь.

Воевода покосился вниз:

— Радуются голодранцы — их время пришло, только недолго это время, Степан Разин, длиться будет! Что тянешь?

— Всему своё время — дай налюбоваться.

— Тешишься?

— Говорил тебе — не по плечу шубка!

Воевода едва заметно улыбнулся:

— Ничего, вор, ныне твоя взяла. Где дети? Детей не тронь!

— Прячутся. Ищут их. Старшенький твой, говорят, на стенах с саблей был.