Пронзая время

Я медленно опустился на скамью, с удивлением чувствуя, как что-то горячее струится из глаз. Такое же горячее, как и кровь — прожигает щёки насквозь, мочит усы и бороду.

— Всё, — тяжело выдохнул я. — Наливай, Леско, полные чарки — помянем красавицу княжну и запорожского удальца Хвёдора.

* * *

С того самого вечера закончились пиры да гулянья. Я каждый день устраивал смотр казачьему войску. Есаулы учили ратному делу вновь прибывших, ещё необстрелянных людей — беглых стрельцов, ярыжников с патриарших учугов, беглых крестьян. Вспомнив молодость, свои посольства к татарам, договорился с тайшой и купил маленьких, выносливых татарских лошадок. 4 сентября 1669 года я покинул Астрахань, но лишь для того, чтобы вскоре вернуться.

* * *

Меня несколько раз окатили холодной водой. Я застонал.

— Живой, — облегчённо произнёс чей-то голос.

Бояре весело рассмеялись:

— Дюжий, чёрт! Шкура у него дублёная! Как придёт в себя, князь Одоевский приказал водой пытать.

— Во-о-одой?! — удивлённо протянул палач.

— Скоро государь придёт, почтит своим присутствием, так ты не перестарайся, — напомнил голос зеленоглазого дьяка.

— Ничего с ним не станется! — пробасил палач.

Меня рывком подняли на ноги. Подскочил дьяк:

— Говори, вор, как ты замышлял свои злодейства?!

— Да пошёл ты… — устало выдохнул я.

— Приготовь его к воде! — приказал палачу дьяк.

— Такую пытку никто не выдерживает! — донеслось из боярского угла.

Я посмотрел в ту сторону — князя Долгорукого не было.

— Брейте голову! — приказал палач своим подмастерьям.

Его хлопцы подхватили меня за руки и бросили на лавку. Где-то в углу жалобно завыл Фрол:

— Покайся, брат!

— Молчи, это всё одно, что постриг в попы!

— Молчи, гнида! — палач стал скоблить мне макушку остро заточенным ножом.

— У меня ниже свербит — пощекочи между лопаток.

— Я тебе пощекочу!

— Мне всегда был нужен такой умелец, как ты, а то я не знал, что можно с боярами делать!

— Всё, готово!

Помощники подняли меня с лавки и привязали к столбу. Голову закрепили бычьими ремнями с такой силой, что я даже не мог ею пошевелить. На бритую макушку стали размеренно падать студёные водяные капли.

— То огнём, то водой — как дамасский клинок закаляете!

Зеленоглазый дьяк стал напротив меня и улыбнулся. Я закрыл глаза, чтобы его не видеть.

— Потише, чтобы в изумление не вошёл! — сказал дьяк палачу и зашуршал свитком. — Пошто, вор, Герасима Евдокимова, царского посланника, в воду кинул?

— Любопытен слишком — знать много хотел! Грамоту у него нашли от государя вашего, чтоб казачью старшину и домовитых натравить на промысел надо мной и моими товарищами. В прорубь я его кинул! — я раскрыл глаза и посмотрел на дьяка.

Он отвернулся.

Тяжело топая, рядом встал рыжебородый боярин — мухтояровая шуба на волчьем меху распахнута, на груди поверх кафтана золотая цепь с образом божьей матери.

— Тимофей Тургенев, царицынский воевода, по твоему приказу умерщвлён был?

— Очень уж любили его голые люди… Так любили, что посадили в воду и его, и всех царицынских бояр, окромя племянника и детишек боярских — пожалели. Смена вырастет.

Боярин ударил меня по лицу.

— Злодей, будь ты проклят! — он быстро и истово перекрестился.

— По тебе, я вижу, Москва-река тоже сохнет. Ничего, когда-нибудь и тебя к себе примет! — пообещал я.

Рыжебородого сменил другой боярин, у которого текли капли пота по крупному, веснушчатому лицу.

— Мой брат, Иван Лопатин…

— Дурень твой брат, — усмехнулся я. — Спешил к Тургеневу Тимофею на помощь, встретиться хотел. Вот и встретились на речном дне — в воду посадили твоего брата.

— Ах ты! — боярин замахнулся, но не ударил, а отошёл в сторону.

Ему на смену вынырнуло хитрое лицо дьяка с рыжими бровями.

— Изменник, что ты кричал в Паншином городке?! — дьяк сверился с грамотой. — Это было неделю опосля Николина дня[1].

— Ну и что?

Дьяк углубился в грамотку:

— Казаки, мы на великого государя не поднимем оружие — пойдём на Русь бить хитрых бояр и воевод, кои скрывают от него правду.

— Верно читаешь.

— Письма к запорожцам писал? Гетману Дорошенко и кошевому атаману Сирко? Прислали они тебе помощь?

— Сволочи они — чего таить, не было от них помощи, струсили!

— Значит, чтут милость государя-батюшки, — назидательно сказал дьяк. — Сколько злодеев вместе с тобой оставили Паншин городок?

— Четыре тысячи человек — конных, пеших и в стругах. Для начала хватило.

Дьяк жёстко ударил меня по губам.

— То говорить заставляешь, то рот затыкаешь, — попробовал я улыбнуться.

Мне хотелось говорить… Говорить, чтобы заглушить дикую боль, раскалывающую голову на куски. Всё равно ничего нового они не узнают.

— Ввёл в Царицыне свой воровской закон — казацкие порядки, — читал дьяк.

— Просто объявил всем волю.

— Волю для всех? — усмехнулся дьяк. — Нет такой воли! — дьяк зашуршал бумагами. — На казачьем кругу объявили Петра Шумливого атаманом, а с ним за главных сына дворянского Ивана Кузьмина, соборного попа Андрея и местного пушкаря из служилых — Дружинку Потапова…

— Доносная бумага?

— Письмо, — дьяк спрятал бумагу.

— Значит, не всех гадов передавил в Царицыне — остались! — я заскрипел зубами.

В руках у дьяка появились новые бумаги: