Пронзая время

— Ваши сдал, свои оставил — в честном бою были добыты у нехристей.

— Усаживайтесь, гости, — пригласил воевода, обводя рукой стол. — Чем Бог послал.

Бог не обделял воеводу Прозоровского — на столе стояли яндовы, наполненные водкой, вином, медами, блюда с жареными гусями, куски кабана и рыбы, на больших серебряных подносах лежали большие жареные чебаки, густо посыпанные зелёным луком, тут же пряники и коврижки, обсыпанные сахаром. Слуги наполнили кубки. Пришла тучная боярыня Прасковья Фёдоровна — жена воеводы.

— За великого государя нашего царя и великого князя Алексея Михайловича! — провозгласил воевода.

— За государя! — отозвался я.

Мы осушили кубки. Их тут же наполнили заново.

— Слава о тебе пошла гулять по Руси.

— Тебе виднее, князь. Знать, время пришло.

— Пришло время браться тебе за ум, Степан Тимофеевич. Погулял и будет государь на службу зовёт.

— А я не отказываюсь.

— Ты всё же товары шаховы и купцов верни.

— А что возвращать — казаки честно саблей добывали, а не языком?! Раздали дуван и здесь же, на астраханском базаре продали купчишкам и в кабаках пропили.

Воевода нахмурился.

— Коли так, я разберусь и заставлю вернуть. Здрав будь, атаман!

— Здрав будь, боярин!

— Пленных верни, — воевода схватил гусиную лапу и вцепился в неё крепкими зубами.

— Своих верну, а чужих… У нас ведь, князь Иван Семёнович, полонянник может сразу двадцати казакам принадлежать — их добыча.

— Гладкий ты, атаман — сразу и не возьмёшь!

— Не возьмёшь, князь, это точно! — усмехнулся я.

— Пусть переписи составит! — выкрикнул хмельной Михаил.

— Переписи не будет! — отрезал я.

— Угощайся, Степан Тимофеевич, пей! — воевода жестом удалил слуг и собственноручно принялся подливать мне мёд в кубок.

— Я угощаюсь.

— Путь домой долгий будет.

— Да я уже дома — на Русской земле.

— Русь, — вздохнул воевода. — Слышали мы о твоих подвигах — досталось басурманам! Но государь недоволен, что ты рушишь его дружбу с шахом.

— Я её ещё больше укрепил — теперь будут бояться государёвых казаков.

— Это хорошо, — кивнул головой воевода.

— Государю мы вины в Москву повезём — собираю я посольство, подарки готовлю.

— Богат ты стал, атаман! — глаза воеводы заблестели.

— Боевое богатство — кровью оплачено!

— Князю Львову шубу соболью подарил?

— Хороша шуба — князю в самую пору.

— У тебя, чай, тоже соболья есть?

— Есть, Иван Семёнович.

— Богатая?

— Красивая.

— Может, она и мне впору придёт? — воевода не сводил с меня маслянистых глазёнок.

— Одна осталась.

— Пей, Степан Тимофеевич, угощайся.

— Благодарствую, князь, и супруге твоей Прасковье Фёдоровне спасибо, что приветила.

— Пушки возврати! — князь Михаил бухнул по столу пустым кубком.

— Эх, князь, не подумал ты обо мне — путь на Дон долог, степи кругом. В степях всякое может случиться — вон татары стали под городом.

— Ничего с тобой не случится.

— То только Богу ведомо.

— Оставь, Михаил! — старый воевода наполнил брату кубок. — Сегодня пусть гости гуляют, отдыхают — разговоры завтра будем говорить. За тебя, удалой атаман! — воевода поднял кубок.

— Здрав будь, боярин!

Ничего не получилось у князя и на следующий день…

* * *

Струг птицею нёсся по тёмной речной воде. Над головами кричали чайки, под килем шумела и бурлила вода. Я полулежал на мостике с чаркой в руке, кутался от ветра в дорогую соболью шубу, взятую в Фарабате. Кружком сидели есаулы с чарками и пели весёлые казачьи песни, свистели в ответ на доносившиеся с берега приветственные крики горожан. Рядом, прижимаясь к тёплой шубе, сидела моя таинственная шамаханская царевна и куталась в расшитую золотом и жемчугом белую шаль. Молчала — её редко видели говорящей. Оставаясь в шатре в одиночестве, она изредка пела грустные восточные песни, но чаще играла с куклами Черноярца и о чём-то с ними тихо разговаривала, вспоминая свой далёкий дом. Широко раскрытые чёрные глаза блестели, словно ночные звёзды, и в них можно было запросто утонуть. Юлдус испуганно смотрела на меня и есаулов. Жаль мне тебя, пичуга, да судьба твоя такая и ничего нельзя поделать. Мне жаль тебя, но ты всегда меня злишь — несмотря на то, что ты такая слабая и беззащитная, но всё равно никак не можешь смириться с потерей дома, и я чувствую к себе затаённую, глубокую ненависть. Ты не любишь меня — ты меня ненавидишь.

— Батька! — окликнул меня Фрол Минаев, — вон Прозоровский-старший стоит — может, возьмём князя, покатаем?!

Казаки рассмеялись, и струг повернул к берегу.

— Опять будут приставать с пушками и переписью! — проворчал Черноярец.

— А мы его — в воду!

Казаки рассмеялись громче и злее.

— Когда-нибудь мы их всех загоним в воду, — пообещал я. — Пей, робята!

Молча осушили чарки.

— А когда загоним, атаман? — спросил Василий Ус.

— Скоро — не отсиживаться мы едем на Дон.

— Пора московских бояр тряхнуть! — бросил Фёдор Шелудяк. — А начинать надо с Астрахани и Царицына.

— Наливай чарки, робята! — скомандовал я. — Начнём, Фёдор, с Астрахани.

— Гей — сарынь на кичку! — гаркнули казаки, и лихой казачий клич пошёл гулять по реке, пугая чаек.

Вот и берег. У воеводы злое, нахмуренное лицо. Я тронул царевну за рукав и ласково сказал: