Пронзая время

Не стало Серёги, и вместе с ним растворились в горечи и кручине слабость моя и жалость. Вернулись мы в Гилянский залив, вновь жгли селения шаха, выжгли посады Баку и в довершении ко всему одержали славную победу над флотом шаха, которым командовал сам Менед-хан. Хан сковал свои плоскодонки-сандалии цепью, не хотел выпускать казаков, вот жадность его и погубила — он сам себя посадил на цепь. Из пятидесяти плоскодонных лодок-сандалий ушли только три, остальные мы сожгли и пустили на дно недалеко от Свиного острова. Менед-хан спасся. Вместе с ним ушла горстка солдат — лишь малая часть из четырёх тысяч воинов его славной армии. Мне в аманаты достался его молодой сын Шамбалда.

С такой победой можно было возвращаться домой. Слава наша гремела по всей Руси. О нас говорили не только в казацких станицах и городках, не только на улицах Астрахани, Царицына, Симбирска, Казани, Москвы, но и в европейских столицах. Даже на далёком Альбионе узнали имя Стеньки Разина.

Мы повернули к дому, увенчанные славой, перегруженные богатым ясырём и нам никак нельзя было избежать встречи с Астраханью.

— За такие подвиги простит нас государь, помилует! — говорил я казакам.

Как назло, по дороге наткнулись на две персидские бусы — ещё одно искушение, не могли же мы их оставить. Одна была набита товаром купца Мухамеда-Кулибека, вторая везла от шаха Аббаса II в подарок великому государю Алексею Михайловичу чистокровных шаховых аргамаков. Таких коней казаки не упустят.

Встали в устье Волги на скалистом острове Четыре Бугра — судили, рядили, как прорываться через Астрахань на Дон. Знали, что ждёт нас со стрельцами князь Львов Семён Иванович, но не знали того, что получил князь от государя грамоту с царской милостью к казакам Стеньки Разина и отпущением всех вин и предложением служить ему, великому государю. Видать, слава «защитника православных и победителя басурман» мешала московским боярам покончить с вольным атаманом.

В землянку заглянул Иван Черноярец:

— Батька, от князя Львова человек — кличут Степаном Скрипициным.

— Веди Степана, — я отодвинул от себя кубок с исфаганьским вином.

Не думал, что пропустят — на горизонте мелькали струги князя Львова. Ближе подходить к нам боялись, но вынуждали вновь поворачивать в Персию. Казаки были готовы прорываться домой с боями.

В землянку спустился стрелецкий сотник, сопровождаемый Черноярцем.

— Что скажешь, Степан Скрипицын? Вишь, почти тёзки! — я налил стрельцу вина в стоящий рядом пустой кубок.

Стрелец смело поднял кубок и осушил его одним махом, затем вытер рот и усы малиновым сукном кафтана.

— Воевода, стольный князь Семён Иванович Львов просил сказать, чтобы вы шли в Астрахань с миром, а оттуда домой — на Дон.

— Это что ж такая часть?! — я весело подмигнул Черноярцу.

— Есть у воеводы выданная вам охранная царская грамота.

— Ого! — воскликнул Черноярец.

— А ещё велел передать, чтоб пушки, которые взяли на Волге и в Яицком городке, вернули, а с ними и беглых служилых стрельцов.

— У нас нет беглых — у нас все вольные! — отрезал я. — Значит, нас в Астрахань приглашают?

— Князь Львов будет ожидать на берегу с царской грамотой…

— Ну-ка выйдем, Степан! — я поднялся с деревянной лавки.

Мы вышли наверх. Свежий ветер с Волги впился в кудри, растрепал волосы, ухватился за бороду. Полы голубого, прошитого золотой нитью кафтана раздулись, затрепетали. Вокруг бурдюги собрались казаки, тревожно поглядывающие в мою сторону.

— Гей, соколы! — я хлопнул сотника по плечу. — Человек к нам от князя Львова. Говорит, есть на нас грамота царская, а в ней прощение и милость. Ждут нас в Астрахани, не как разбойничков, а как гостей почётных.

Казаки весело засвистели, закричали, славя атамана и великого государя.

— Черноярец, подготовь воеводе подарки за весть и встречу. Шубу ему подбери соболью, жемчуга, каменьев побольше, золочёных кубков фарабатских. На Астрахань!

— На Астрахань! — разносило эхо казачий крик, заглушая крики чаек и плеск тёмных, глубоких вод.

* * *

— Не убейте его, поганцы! — кричал в волнении дьяк. — Казнить некого будет!

Меня несколько раз окатили холодной водой. Я застонал, но не торопился открывать глаза. Вместо спины у меня была одна огромная, тёмно-красная рана — она уже не понимала, что такое боль. Палач стоял надо мной, тяжело переводя дыхание, устало вытирая с маленького, заросшего чёрным волосом лба бисеринки пота. Они висели, поблёскивая в чёрных кустистых бровях, сверкали среди ресниц. Замаялся.

— Бей его, злодея! Бей! — кричали где-то в стороне чьи-то озверевшие голоса.

— Хватит! — донёсся густой бас воеводы Земского приказа князя Одоевского.

Он всегда молча наблюдал за ходом пытки, никуда не вмешивался, внимательно вслушивался в горячечный бред истязуемого, хмурился, иногда снимал тяжёлую бобровую шапку и протирал тряпицей лысую голову.

Меня вновь окатили водой.

— Братца его послушаем — о нём забыли, — напомнил тот же бас.

Раздался вздох палача — он склонился надо мной и тут же в нос ударил тяжёлый запах чеснока и кислого вина.

— Убери руки — сам встану! — простонал я с угрозой в голосе.