Пронзая время

Я подставил рот и сделал несколько коротких глотков:

— Хлопцы, вино отменное — фряжское.

— Да здравствует атаман, Степан Тимофеевич! — казаки ринулись на кувшины, как на штурм.

Кто-то побежал звать друзей, торговавших на майдане.

С этого всё и началось. Вскоре к майдану прибежали около десятка солдат хана. Стали угрожать. Я вывалился на порог:

— Гей, соколы — руби басурманских псов!

Пьяная волна выкатилась из подвала и вдавила солдат в землю. Мы устремились вниз по улице.

— Руби магометан! Гуляй, казаки — наш город! — раздавались пьяные крики.

Навстречу пьяным казакам спешили солдаты и городские жители. Завязалась схватка. На базаре казаки разоряли купцов — своих недавних партнёров.

— Жги их! Бей их! — кричал я, размахивая саблей, бросаясь на обороняющихся жителей. — Гей, есаулы-атаманы — за мной!

— Мы здесь, батька! — подал голос Серёга Кривой.

Жителей становилось всё больше, и у всех было оружие. Нас окружили со всех сторон.

— Не ладно, Степан Тимофеевич — добром всё это не кончится! Басурман много и они нас окружают! — торопливо докладывал единственный трезвый среди нас Фрол Минаев.

— Гей, хлопцы — за мной! — крикнул я, и мы стали пробиваться к морю.

Это давалось не так легко — против нас поднялся весь гарнизон Решта, все обиженные, озлобленные казаками жители.

— Бей неверных! Правоверные, уничтожим подлых гяуров! — слышались крики сквозь бой пищалей и пистолетов и сабельный звон.

К морю мы пробились с большими потерями, кинулись к стругам и ушли. В море отрезвели от ханского вина и от пролитой крови. Дорого нам обошёлся винный погреб. Сделали перекличку.

— Говори, Серёга, — я устало полулежал на корме на подостланном, дорогом персидском ковре.

Загорелое лицо есаула блестело от пота, на скулах чернели росчерки сажи. В горящих глазах ещё бродил хмель, но не вина, а недавнего боя.

— Хорошо погуляли, атаман, эти собаки надолго нас запомнят! — он сплюнул за борт, что давно стало его привычкой, не предвещавшей ничего хорошего.

— Говори.

— Ты знаешь, казаки пару бочонков с вином в струг притянули.

— Да не томи ты!

Лицо Кривого застыло:

— Четыреста человек оставили в городе и все наши пушки — их солдаты Будар-хана уничтожили. Полон наш…

— К чёрту полон и пушки! — перебил я. — Четыреста казаков потеряли!

Я с ненавистью посмотрел в сторону берега — Решт уже был далеко, но на самой кромке берега можно было разглядеть серую кромку горожан, празднующих победу над казаками. Я стал сдирать с себя залитый и пропахший вином кафтан. Выкинул его за борт. Ветер сразу же прилип к обнажённому, потному телу.

— Тащи, Серёга, бочонки! Черноярец, где ты, бисов сын?! Собирайтесь, есаулы, помянем наших хлопцев!

— Сегодня они — завтра мы! — заметил Кривой.

— Мы посчитаемся с басурманами, обязательно посчитаемся! Сыграем тризну по нашим удальцам! — пообещал я.

* * *

В Фарабате мы рассчитались за всё. Город сожгли, а наши струги вновь были переполнены добычей и едва не черпали воду своими бортами.

Зимовали на полуострове Миян-Кале в шахском заповеднике. Вырыли бурдюжный город, насыпали вал, справили частокол. Со всех сторон — болота да зыбучие пески, так просто не подойдёшь. Нас обложили войска Аббаса, но не трогали — жали лета. Встречались в коротких стычках. Зима выдалась лютой и голодной. От грязи, комаров, болотных испарений и недоедания появились болезни. Зима унесла очень многих. Казаки устали, часто говорили о доме, о станицах.

Едва кончились зимние штормы и метели, едва пригрело солнышко, мы, обманув шаха, вышли в море и объявились на Трухменских землях. Казаки мечтали отогреться и отъесться после болезненного и голодного Миян-Кале. С огнём и кровью прошлись по трухменским кочевьям. Робята лютовали, хотели оторваться за зимнюю отсидку. В струги волокли войлок, бараньи туши, кувшины с конским молоком. Приоделись в тёплые туркменские малахаи. Отогрелись и наелись. Глаза заблестели, на серых от пыли, смуглых, пропечённых персидским солнцем лицах вновь появились улыбки. Заговорили об удачном походе и удачливом атамане — Стеньке Разине, и… о возвращении домой.

Домой, на Дон — я туда тоже стремился, особенно после того, как погиб мой названный брат Серёжка Кривой. Погиб он в одном из налётов. Сразила его пуля удачливого тайши, и не стало Серёги Таранухи по прозвищу Кривой. Погиб мой верный есаул, спит вечным сном в туркменской земле.

А встретились мы с ним на Тереке — он пробивался ко мне с боями, торопился принять приглашение в Персию. Обошёл посты Унковского, проскользнул мимо Царицына и Астрахани, а на Карабузане в пух и прах разбил стрельцов Григория Оксентьева, которых выслал ему навстречу воевода Хилков. Начальника стрелецкого, немчина и пятидесятника подвесил за ноги, бил ослопьем и кинул в воду. Была в нём та же ненависть к боярам и воеводам, что и во мне. Откуда она — не признавался. Пленников не брал, простых людей не трогал, дуван свой раздавал нищим, а начальных и боярских людей убивал, не зная пощады. Славный был казак — жаль, что его не было со мной под Симбирском. Таких, как он, мне бы с десяток и тогда вздохнула бы вся Русь от бояр и воевод.

* * *