Пронзающие небо

— Да — уютное гнёздышко. Потому что я хочу быть матерью, я хочу счастливой, светлой жизни, а не всех этих мучений. Алёша, прошлого не вернуть — да ведь в прошлом и не было ничего… Точнее — дружба то была, а любви — не было. Это может ты себе вообразил, что я тебя любила — ну вот от того теперь и страдаешь. Если я тебе и говорила «люблю», то только как другу, чтобы подбодрить. Ну вот друзьями мы и останемся — надеюсь… Да — я не буду держать обиду за эти в тяжкую минуту вырвавшиеся слова. И Николушка простит — простишь ведь?.. Я ведь рассказывала тебе…

— Ладно — один раз прощу. — снисходительно кивнул Николенька.

— Ну вот и чудненько! — всплеснула ладошка Оля. — Правда ведь чудненько, Алёшенька?.. Ну а теперь иди — дорога дальняя, что время терять…

— Оля мертва… Оля мертва… Теперь Оля мертва… ОНА мертва… Никого нет… Одна пустота… Я проклят… Нет сил…

— Ничего, ничего — ты найдёшь силы. Иди, Алёшенька.

Алёша повернулся — открыл дверь… Он не понимал что, и зачем он делает; он не чувствовал своего тело, и понимал теперь только одно — всё кончено. Словно плетью ударил по лицу снегом наполненный северный ветер, а он даже и не почувствовал этого; вот он сделал один неуверенный шаг, второй — позади прозвучал нежный, но вместе с тем и холодный, мёртвый голос: "Прощай!" — и хлопнула дверь. Алёша шёл куда-то и ничего не видел — вокруг вихрилась метель; но вот знакомое рычание:

— Жар, хоть ты…

Но тут — лай — так только на чужих лают. Ещё шаг — вот конура, роскошная, утеплённая, из неё — запах горячей говядины; вот зазвенела цепь — появился Жар — откормленный и уже совсем чужой. Зарычал предупреждающе — один шаг, и набросится:

— Неужели ты забыл меня? Как ты мог?..

Алёша отшатнулся, а Жар самодовольно, сыто рыгнул — давая понять "как он мог". Алёша попятился, и вот, схватившись за голову, побежал прочь. Перед ним распахнулись украшенные золочёной резьбой ворота, и с грохотом за его спиной захлопнулись.

Некоторое время он медленно, не понимая зачем, переставлял ноги. Потом приподнял голову — вокруг в вихревых снежных потоках виделось огромное заснеженное поле. До самого предела видимости простилалось оно — унылое, всё в тёмных тонах, всё вздувшееся громадными тёмными сугробами.

Обернулся Алеша и обнаружил что позади нет никакого дома, все тоже: бескрайнее тёмное поле.

— Что же это?… Нет!.. Ведь я еще на зеркальном поле… Да, да, ДА!! Я еще на зеркальном поле! Это не настоящая Оля — нет — это только кошмар Мёртвым миром сотканный! Но ведь Ольга была прямо как живая… Хотя нет, нет, не правда! На ней тоже была маска, маска доброты, и говорила она звонким голосом, но это не она ведь была! И как я дурак это сразу не понял! — он тяжело задышал, захрипел словно раненый зверь, и закричал как мог громко грозя кулаком неведомо кому:

— Что уж решила что обманула меня?! (тут он подразумевал Снежную Колдунью) Думала сдамся я? Упаду в сугроб и замерзну, в отчаянии?! А вот нет ха-ха-ха! — смех был безумным, болезненным. — Не удалось! Я ведь знаю — есть где-то настоящая Оля и есть настоящий Чунг! И теперь сердце мое горит! Слышишь — горит!..

После этого крика, поверхность под Алёшей распахнулась, и, вместе с потоками снежинок, вместе со стегающими его ударами ветра, юноша начал падать в чёрную пропасть. Вот надвинулась гладкая, стеклянная поверхность — Алёша пребольно ударился о неё — обошлось без переломов, однако ж легче от этого не было — приподнявшись на локтях, он взглянул на своё отражение; и когда отражение задвигалось, зажило собственной жизнью — понял, что самое тяжкое испытание ещё выжидает его впереди…

Прямо перед Алёшей, в безграничной, наполненной зеркальными отражениями пустоте, висело бесконечное множество его фигур — и больших, и маленьких, и совсем уж крошечных. В глазах рябило от этого множества, и, наконец он выбрал одну какую-то фигуру, и она стала нарастать, заполнило собой всё; и вот вдруг вытянула руку и перехватила Алёшу за шею — начала душить. Алёша пытался высвободиться, но всё было тщетно. Сжатие было не смертоносным; во всяком случае, хоть и с трудом, но он всё-таки мог вдыхать воздух — в глазах потускнело, мысли неслись без всякого порядка, и тоже были тёмными, и всё сгущались и давили своим безысходным отчаяньем.

Вот он услышал голос — был поражён его холодной злобой:

— Ну что — узнал себя? Что ж вздрогнул — голос не понравился?.. Ты думаешь, какому это злодею, негодяю может принадлежать такой голос? А это ведь твой голос? Что головой мотаешь? Хочешь сказать — обманываю?.. О, нет — ты сам знаешь, что — это то правда. Во время этих припадков злобы именно такой «голосок» приходиться выслушивать от тебя Оле. Что ты хочешь сказать?.. Ну — скажи…

— Лжец!.. Лжец!.. Всё это обман!..

Рука сжалась сильнее прежнего, и круговерть отчаянных, в какой-то бездонный колодец утягивающих, бессвязных мыслей, ещё сильнее завихрилась, завладела им. Голос разразился леденящим, режущим смехом: