Проощание с детством

Последние несколько лет жизни бабушки были очень тяжелыми из-за ее болезни. Оле пришлось познакомиться с тем, что такое пролежни, подгузники для больных людей, судна и научиться не обращать внимания на страх и отвращение. Мать все время была на работе и одиннадцатилетняя девочка сама осваивала все навыки, необходимые для сиделки при настолько больном человеке, при этом еще и старом, взбалмошном, терявшем рассудок. Сколько раз бабушка переставала узнавать ее, шептала проклятья, плевалась злыми и обидными словами, путая Олю с медсестрой. Может быть, это она прокляла ее?

Ночами она орала от невыносимой боли, но скорую вызывать было бессмысленно — они ничего не сделают, кроме укола обезболивающего, а это Оля умела делать и сама.

Сейчас она не знала — о чем лучше думать: о том ужасном времени, когда в этой квартире воняло скорой смертью, старостью и гниющей плотью или о том, до чего она докатилась сама, сгноив свою душу? Перебирать в памяти отвратительные и страшные картины полного падения или бояться призрака измученной недугом старой женщины?

Крики бабушки до сих пор иногда ночами чудились ей, даже в чужих квартирах, даже в чужих объятиях. Она слепо вглядывалась в темноту, готовая бежать на кухню за аптечкой, шприцами и ампулами, пока не понимала, где находится на самом деле.

Оля наконец-то пересилила себя и зашла в комнату, плюхнулась на ту самую кровать, где бабушка умерла и зарылась головой в пыльные подушки, а потом запустила руку под матрас и вытащила оттуда то, что туда некогда положила бабушка. Существование этого предмета не особенно волновало их с матерью, хотя девушка продолжала помнить, как бабушка доставала его, клала перед собой и снова начинала молиться. Надежды уже не было.

В Олиной ладони лежала маленькая старая деревянная икона с изображением девы Марии с младенцем Иисусом. Лица их были потемневшими, пожелтевшими от времени, тусклыми и впалыми, только глаза светились безукоризненной белизной. Оля медленно провела пальцами по шершавому дереву, вдыхая запах прошлого, запах бабушки, запах своего детства. По ее щекам неторопливо катились слезы, но девушка не замечала их, продолжая неотрывно прожигать глазами икону.

— Знала бы ты, бабушка… — прошептала Оля, — кем станет твоя Олюшка… — на язык просились злые грязные слова, которые она произносила столько раз, но сейчас отчего-то озвучить смущалась, словно дух измученной старой женщины и в правду сидел сейчас на кровати рядом с ней.

Синяки на ее теле стали желтыми. Они еще не скоро исчезнут, хотя боль притупилась и не так беспокоила девушку. Красные следы на запястьях же, наверное, не затянутся уже никогда. Как и рубцы на ее душе, извалявшейся в грязи вместе с телом. Чужим, отвратительным, грязным телом. Но другого ей никто отчего-то не предлагал.

Оля прислушалась к тишине и ощутила то, насколько чистой и прекрасной она была — уже не такой угнетающей, как раньше. Это была такая тишина, которая висит в воздухе, в ожидании рождения какого-то особенно прекрасного звука, в предвкушении чуда. Из-за мартовского солнца, бегавшего по грязным обоям, казалось, что и в правду стало светлее.

— Богородица, дева радуйся… — хрипло от слез начала Оля, но очень скоро запнулась, потому что не могла вспомнить слов, следовавших дальше. А ведь бабушка заставляла учить ее все эти молитвы наизусть! Ведь она водила ее за руку в маленькую, всегда забитую людьми, церковь, мир чуждый и непонятный маленькому ребенку.

Теперь она понимала. Теперь она чувствовала.

Солнечные лучи коснулись ее лица, подобно чьим-то нежным прикосновениям лизнули щеку, смахивая с кожи тяжелые горячие слезинки.

Она испытывала чувство очищения, ей хотелось оторваться от своего оскверненного тела и подняться к чистым синим небесам ранней весны, сбросить с себя все, что было мелочным и ненужным.

В коридоре скрипнула половица и Оля выпала из того состояния, в которое погрузилась, сжимая в руках бабушкину икону. Вернулись страх и отвращение, вернулось безразличие к происходящему и осознание собственной беспомощности. Точно такой же беспомощности, как тогда, с бабушкой. Они с матерью знали, что скоро она умрет, но все равно пытались ее спасти, не смотря на окончательный диагноз. Точно также сейчас, она знала, что все равно погибнет в самой пучине бездны, но глупо верила, что сможет вырваться, взлететь…

— Тебе сломают крылья! — закричала она сама себе, кинула в порыве ярости икону в угол кровати и громко зарыдала.

Ей сломают крылья. Ее снова потащат в грязь. Будут связывать руки, и бить в лицо тяжелыми армейскими ботинками, а потом по очереди использовать для воплощения своих самых грязных желаний. Полный рот колючей крови с обломками улыбки. Сердце — тоже половой орган, если кому-то захочется. Тошнота и страх. Оля завыла, забарахталась, пытаясь вырваться из отвратительных, душивших ее воспоминаний и побежала в ванную, чтобы изрыгнуть в унитаз свое прошлое.