Пропаганда 2.0

Проблему цифрового или вербального, дигитального или дискурсивного можно увидеть и на ранних этапах развития письма. Ведь первоначально письменность в Месопотамии или Китае возникла при усложнении хозяйственной деятельности человека, когда индивидуальная человеческая память оказалась не в состоянии хранить увеличившиеся объемы информации. Правда, Киттлер и Эрнст говорят, что греческое письмо возникло, чтобы записывать песни Гомера.

Человечество начинает с числа и завершает числом на сегодняшний день. Мы можем построить следующий тип перехода:

Сегодняшняя нейронаука вполне объективно доказывает естественный характер формы нарратива, определенные сюжеты которого заставляют мозг выделять вещество, сходное с малой дозой кокаина. Сюжеты не только нравятся мозгу, но они управляют человеком и программируют его.

Мир построен нарративами. Американцы борются с нарративом Аль-Каиды, ища то, что в их собственных нарративах не делает их достоверными в глазах мусульманского населения. Нарративы воюют не только на войне, но и в политической борьбе, когда к победе приходит кандидат в президенты с более сильным нарративом. При этом странно, что система Голливуда, способная порождать мечты для всего мира, вдруг затормозила на этом повороте создания нарративов.

В статье по медиаархеографии, которая тоже есть в этой его книге, Эрнст пишет (с. 57): «Археология медиа не является просто альтернативной формой реконструирования начал медиа по макроисторической шкале, вместо этого она описывает технологические “начала” (archai) оперирования на микротехнологическом уровне. Настоящий медиаархив является arché кодов источника; arché понимается в древнегреческом не столько как происхождение, сколько как заповедь. Медиархеология имеет дело с перечитыванием и переписыванием эпистемологических, а не просто временных, моментов».

Это достаточно важные слова, поскольку они задают принципы этой новой науки. И в этом плане обоснованным является и технический уклон медиаархеологии, поскольку таким образом с помощью анализа технической эволюции более наглядными становятся единые принципы построения нового и выстраивания вослед всей технологической цепочки вплоть до сегодняшнего дня. Отсюда понятен и взгляд Киттлера на сближение инноваций в военном деле и в медиа.

Если историография строится на нарративной завершенности, то архив – на разрывах и пропусках [17]. Кстати, войны приводят к тому, что разрывы приходится заполнять устными индивидуальными воспоминаниями [18]. М. Хайдеггер, пишет Эрнст, назвал пишущую машинку «Zwischending», а это соответствует слову medium [19]. Она тоже переводит индивидуальную память в коллективную, поскольку стоит «между» ними.

Постсоветский человек, попав в бесконечную смену режимов, часто ощущает несовпадение своей индивидуальной памяти о прошлом с тем, что ему рассказывают СМИ. Вероятно, нечто подобное было и в 1937 г., что стало одной из причин сталинских репрессий. Сегодня репрессии физического порядка не нужны, все могут сделать «репрессии» информационного порядка, направленные на коррекцию и замену индивидуальной памяти.

Понимание нарративной завершенности историографии приходит из работ Х. Уайта (см. о нем [20], на русский переведена его главная книга «Метаистория» [21]), который в 1980 г. написал о нарративности как инструментарии историка [22–23]. Уайт пишет об общей проблеме перевода знания в рассказывание. Он подчеркивает, что мы можем не понимать мыслительные модели другой культуры, но при этом легко понимаем рассказ, пришедший откуда угодно. Отсюда он делает вывод, что нарратив является метакодом, универсальным для всех человеческих культур. Уайт подчеркивает, что историкам необязательно было избирать нарративную форму, они могли избрать ненарративные формы, в качестве которых Уайт упоминает медитации, анатомию и эпитому (о последней см. [24]).

Эти и другие статьи Уайта составили его книгу с качественным названием «Содержание формы» [25]. Здесь он вновь выходит за пределы стандартного понимания, только на этот раз, определяя и тем самым задавая пределы наук в разные века. Он пишет: «Знание в гуманитарных науках не принимает более форму поиска сближений и сходств, как это было в шестнадцатом столетии, близости и таблиц соотношений, как это было в классический век, аналогий и последовательностей, как это было в девятнадцатом веке, – а скорее принимает форму поиска поверхностей и глубин, порождаемых возвращением к осознанию не имеющего имени «молчания», которое лежит в основе и делает возможным любые формы дискурса, даже саму “науку”. По этой причине знание в наше время пытается принять форму либо формализации, либо интерпретации».