Пропавшее войско

Марсия столь увлекла возможность соревноваться с богом, что он ни о чем другом не подумал и принял условия поединка. Или, быть может, бог, ревностно относившийся к своему искусству, отнял у него разум. Соревнование состоялось на следующий день, с наступлением вечера, на вершине горы Аргей, белой от снега.

Первым выступил Марсий. Он поднес к губам флейту из тростника и заиграл самую сладостную и звучную мелодию. Птичьи трели умолкли, даже ветер стих, и на леса и луга опустилась полнейшая тишина. Лесные создания восхищенно слушали песнь сатира, чарующую музыку, в который были заключены их голоса, все звуки и шорохи леса, серебряное журчание водопадов и звон капель в пещерах, трели жаворонков и плач птицы-зорьки. Эхо многократно усилило и отразило песню на просторах огромной одиноко стоящей горы, и мать-земля дрожала от него до самых сокровенных своих глубин.

Флейта Марсия издала последнюю пронзительную, высокую ноту, угасшую в завороженной тишине.

И тогда настал черед Аполлона. Его фигура была едва различима в пылающем сиянии заката, в руке бога вдруг появилась кифара, пальцы легли на струны, и с них сорвался звук. Марсий знал голос кифары и понимал: у его флейты больше красок, больше тонов, больше пронзительности и глубины, — но инструмент бога содержал все это в одной-единственной струне — это и гораздо больше. Из-под пальцев Аполлона полились рокот моря и грохот грома — с такой мощью, что гора Аргей задрожала до основания, а с крон деревьев с шумом слетели целые стаи птиц. Как только гул угас, задрожала еще одна струпа, потом еще одна, потом еще одна, их голоса смешались, слились в стремительное, страстное дыхание, соединились в хор, звучавший с удивительной ясностью, с величественной силой. Новые звуки пускались вдогонку за предыдущими, а потом сливались воедино, все быстрее и быстрее, переливаясь, как серебряные струи, и слышался в них глубокий голос рога и сияющие всплески высоких нот.

Сам Марсий стоял, околдованный, темные глаза его наполнились слезами, в них застыло удивление и восхищение. Музы без колебаний присудили победу Аполлону. Все, кроме одной, Терпсихоры, покровительницы танца. Ее тронула участь лесной твари, и она не стала присоединять свой голос к голосам подруг, не побоявшись бросить вызов лучезарному богу. Однако ей не удалось избавить от жестокого наказания того, кто посмел вступить с Аполлоном в святотатственное состязание.

Внезапно за спиной бога появились два крылатых гения, схватили Марсия и привязали к большому дереву, а потом опутали ноги, чтобы он не сбежал. Напрасно сатир просил о пощаде. Аполлон спокойно и методично освежевал его, живого, невзирая на крики, — содрал человеческую и козлиную кожу и оставил, обезображенного, истекающего кровью, в лесу, на съедение диким зверям.

Каким образом его сухая шкура оказалась висящей в пещере над источником, носящим имя Марсия, неизвестно; быть может, это всего лишь умелая подделка, автор которой сшил вместе человеческую и козлиную кожу. Но история все равно ужасная, мучительная, и у нее может быть лишь один смысл: боги ревностно относятся к своему совершенству, красоте и бесконечному могуществу. Одна только мысль о том, что кто-то может хотя бы приблизиться к ним, омрачает их и заставляет изобретать ужасные кары для того, чтобы расстояние между ними и человеком навсегда осталось непреодолимым. Однако если дело обстоит так, значит, они боятся, искра разума в нашем хрупком и смертном существе пугает их, наводит на мысль о том, что однажды — быть может, очень не скоро — мы станем подобными им.

На плоскогорье истории цвели пышным цветом, как маки, от которых становились красными луга и склоны холмов; во многих рассказывалось о Мидасе, царе Фригии, попросившем бога Диониса превращать в золото все, чего он касался, и в результате чуть не умершем от голода. Бог забрал у него пагубный дар, но сделал так, что у Мидаса отросли ослиные уши, в память о нелепой просьбе, — этот недостаток царь скрывал под широким колпаком, и знал о нем только цирюльник, но никому не должен был рассказывать, под страхом смерти. Тайна казалась бедняге столь огромной и так жгла язык, что ему страшно хотелось кому-нибудь ее доверить. Он не мог этого сделать, потому что хорошо знал — передаваясь из уст в уста, она вскоре достигнет ослиных ушей царя, и тогда цирюльник решил поведать ее земле. Выкопал ямку на берегу реки и пробормотал в нее: «У Мидаса ослиные уши», — после чего зарыл ее и осторожно убрался восвояси. Однако из ямки вырос тростник, который при каждом дуновении ветра шелестел: «У Мидаса ослиные уши…»

Рассказывают еще одну историю о царе Мидасе. Жил-был один селен, [2]состоявший в свите Диониса и обладавший удивительными знаниями, но заставить его поведать свои секреты представлялось возможным лишь одним способом — угостив его вином, до которого он был большой охотник. И тогда Мидас подмешал вино в воду источника, а селен выпил ее столько, что опьянел, и Мидасу удалось его связать и держать при себе до тex пор, пока тот не рассказал все свои секреты.