Пропавшие без вести

Оживление, разговоры, споры будоражили всех. Вместе со всеми оживал и Варакин, который трезвее других сознавал состояние свое и товарищей. Но когда уходили посетители и наступала ночная тишина, он говорил сам с собою прямо и откровенно.

«Вот я живу, обсуждаю будущее и спорю, слушаю сводки, ненавижу фашистов — и вдруг вот так, сразу, «ни с того ни с сего», я перестану видеть, слышать, мыслить, и меня повезут, раздетого донага, на той самой скрипучей тележке через задние ворота лазарета… Невозможно, нелепо!» — думал Варакин.

И невозможность этого становилась настолько непреложной, что он начинал совершенно реалистически представлять себе, как в лагерь входит Красная Армия, как начинают эвакуировать лазарет, и он лежит уж где-то в советском госпитале, окруженный вниманием и заботами; он вдруг чувствовал на лице узкие руки и тонкие пальцы, которые охватывают сзади его голову и удивительно ласковой прохладой касаются век… Он узнавал это любовное прикосновение Тани…

Он готов отдать все за это прикосновение.

Что отдать, нищий?! Что ты можешь отдать?

Жизнь!

Да, сколько бы ни прожить — это все-таки жизнь! Как бы она ни была коротка — жизнь, а не смерть!..

Красная Армия неуклонно продвигалась на запад. Были освобождены — большая часть Украины, Молдавии, Крым; Красная Армия вышла к чехословацкой границе и вступила в Румынию. Англо-американцы теснили последних гитлеровцев из Италии и подвергали Германию ежедневным бомбежкам. Сотни их самолетов теперь по-хозяйски летали в небе Германии.

Пленным казалось, что фронт стал настолько близок, что дойти до него не так уж сложно. Наступающее тепло сулило возможность укрыться в зелени, не замерзнуть.

Опять из последних сил начались заботы о картах и компасах, о прочной обуви, о крепкой одежде.

И те, кто собрался в побег, уверенно брали домашние адреса оставшихся, чтобы сказать родным, что близкий их жив и томится в неволе без сил.

Да, опять наступила весна…

Тысячи бежавших из лагерей военнопленных и насильственно угнанных в фашистскую каторгу советских людей снова двигались через Германию. Гитлеровский рейх чувствовал в этом «угрозу безопасности империи».

Дивизии полицейской службы вышли опять на облавы по всей стране.

Энергично проводившаяся Союзом антифашистской борьбы военная работа настойчиво требовала установления связей с родиной и с командованием Красной Армии. Такую связь было мыслимо установить только при помощи людей, которые доберутся до фронта.

Кроме того, подготовка восстания повелевала разведать местность в ближайшем районе. И эту разведку мыслимо было вести тоже только под видом побегов. Потому ТБЦ-лазарет не отстал от других лагерей.

В ознаменование дня Первого мая, как и в прошлом году, из ТБЦ вышли в побег восемь человек. Это было «открытие сезона».

Ведь фронт подвигался к западу, он казался теперь «совсем рядом». Желающих бежать было много, а побег был, помимо всего, еще и политической демонстрацией…

На следующий день вышла еще одна группа, на следующий — еще две…

Комендатура осатанела. Все постовые, стоявшие в эти ночи на вышках, были посажены под арест, гауптман угрожал им внеочередной отправкой на фронт. На поверке гауптман объявил приказом по лагерю, что выход пленных из бараков разрешается впредь только до шести часов вечера.

Это была бессмысленная, жестокая месть больным. Ведь темнело не ранее девяти часов вечера, только тогда и начинала спадать жара. Запереть людей засветло не было мерой предосторожности, но лишь выражением бессильной злобы гестаповца.

— Вот так режим! — возмущались больные, вынужденные проводить полсуток в раскаленных, душных бараках, без воздуха, с вонючей парашей в тамбуре…

Но сокращение побегов доказало бы коменданту, что репрессии достигают цели. Необходимо было, наоборот, усилить побеги…

…Оберфельдфебель и комендант любили держать вблизи себя угодливых и туповатых людей из военнопленных. Вася Синичкин уже почти год работал уборщиком немецкой канцелярии и снискал благоволение оберфельдфебеля тем, что не брезговал объедком немецкого бутерброда, окурком, недопитым глотком кофе. Если немцы давали ему кусочек сахару, то Вася буквально жрал его тут же, жадно хрустя и беззастенчиво расплываясь в блаженстве. Он целый день был готов подметать комендатуру, усердно растапливал печку, чтобы согреть для унтера или фельдфебеля кофе, отряхивал пыль или тщательно вытирал грязь с их обуви.

— Бази-иль! — звали его немцы с крыльца комендатуры, и он бежал со всех ног, крича в ответ:

— Я Базиля!

Ему показывали знаками, что от него требовалось, и он охотно хватался за всякое дело. Это был угодливый «унтерменш», приспособленный для службы «арийцам». Он был в работе сообразителен, трудолюбив, но неграмотен даже по-русски и никакими стараниями не мог постичь хотя бы нескольких слов немецкого языка. Единственное, чему он обучился, — это возгласу «хайль Гитлер», который, на потеху фельдфебелю, выкрикивал, молодецки красуясь поднятой вверх рукой. Он был вроде забавной собаки, которую немцы баловали и почти что любили…