Пропавшие без вести

Емельян с любопытством взглянул на собеседника. Он, разумеется, знал, что на свете бывают продажные люди. Но вчуже они всегда представлялись ему людьми с какими-то мрачными, угнетенными судьбами неудачников. А этот был и в Москве все таким же благополучненьким, гладеньким администратором за столом солидного кабинета совсем незадолго до войны, когда обсуждал с Емельяном эскизы рекламных плакатов к его новому фильму… И вот пожалуйте — продался! Как же так?

— Надо платить долги! — задорно сказал Морковенко.

— Какие такие долги? — спросил Баграмов, шагнув на него со сжатыми кулаками.

Морковенко вскочил. Ловкий, умелый удар в челюсть отшвырнул Баграмова к стенке. И вот он уже лежал на полу, а «пан голова» стоял над ним, крепкий, свежий, здоровый.

— Выходит так: жамки поела, а спать не пришла! — усмехнулся он. — Отправитесь в карантин. Поговорим через месяц, тогда вы сговорчивей станете, господин писатель. О вас говорили и раньше, что у вас строптивый характер. Я вас воспитать сумею… Дежурный! — громко позвал Морковенко.

На зов вошел тот же усач полицейский, который до этого снял с Емельяна наручники.

— Сдать в карантин господина писателя, — приказал комендант. — Желаю здоровья и присутствия доброго разума, — издевательски поклонился он Емельяну.

Усач вывел Баграмова из комендатуры.

— Товарищ советский писатель, я вас упрячу туда, где вас комендант не найдет: на транспорт в Германию, — едва слышно сказал полицейский, когда они вдвоем пересекали широкий лагерный плац.

— Нет уж, веди, куда приказали. В Германию мне не по дороге! — отрезал Баграмов.

— Товарищ писатель! Ведь он же сказал: «В карантин!» Есть два карантина: один — политический, а другой — на транспорт. Я ведь могу перепутать… Политический — это темный подвал, голод и пытки. Я скажу, что не понял, когда он потребует вас, как обещал, через месяц, — почти умоляюще убеждал полицай.

— А тебе что за это будет?

— Мне? — Полицай усмехнулся. — Он мне не сказал, в какой карантин, а при допросе я не был… Может, мне морду побьет, может, в подвал на недельку…

— А тебе так охота с битой мордой в подвале сидеть?

— Я комсомолец, товарищ писатель, — совсем уже беззвучно произнес полицай.

— А чего ж ты в полиции? — с недоверием задал вопрос Баграмов.

— Значит, надо! — холодно оборвал усач и добавил: — Каждому свое место на нашей планете. Все места хороши, если знаешь, что делать и как!..

— Да! Значит, есть и такие люди в полиции! — задумчиво произнес Варакин, выслушав рассказ Емельяна.

На вечерней поверке переводчик карантинного блока три раза выкрикнул имя Емельяна Баранова, пока Баграмов наконец догадался, что под этой фамилией усач занес его в список.

Несколько дней в карантине Варакин и Емельян с новыми друзьями обсуждали возможность бежать из вагона. Они решили, что необходимо бежать в первые же часы, пока поезд будет идти по Белоруссии.

Четверо врачей, десять фельдшеров, два капитана, два лейтенанта, военинженер, интендант и Емельян под именем воентехника Баранова были помещены в «офицерский» вагон. Здесь было даже просторно. Но перед самой отправкой для полного счета в вагон добавили людей из чужого барака. Сразу сделалось тесно, пошла перебранка из-за мест. Никто не хотел помещаться возле самой параши.

Назначенный немцами старшим вагона ражий малый в матросской полосатой тельняшке получил на всех и деловито делил на подстеленной на пол шинели дорожный паек. Его обступили. Некоторые тотчас по выдаче стали жадно уничтожать свои продукты.

— На три дня дали, а ты и сожрешь — не почуешь! — остановил кого-то старшой вагона.

— Ты рыло-то ишь разъел. Тебе можно терпеть! — возразили ему.

— Дурак! Потом хуже голодом будешь! — доброжелательно ответил старшой.

Поезд стоял на станции до заката. Быстро сгущались сумерки. Люди старались как-нибудь улечься. Но вот раздалась команда. Солдаты пробежали вдоль поезда.

— Отправились! — безнадежно и глухо сказал кто-то в вагоне.

Поезд тронулся.

Тощий седой старик снял с головы затасканную буденовку с голубой звездой и начал креститься.

— Об легкой жизни молитва, папаша? — насмешливо спросил его курносый мальчишка с огромными от худобы глазами.

— Об тебе, сынок! Какая мне жизнь! Только б тебе из чужой земли живым воротиться…

— В чужой-то земле легче будет, папаша! Там кормят сытнее! — уверенно сказал старшой вагона. — Может, назад и сам не захочешь!

— Ты, видать, сыто жил, а ума-то не нажил! Та сторона человеку мила, где пуп ему резали! — сердито ответил тот же старик.

Под говор людей и колесный стук в темноте закипела работа — Варакин и капитан Рогаткин начали резать стенку. На стоянках они замирали. Стружку сгребали ощупью, и Баграмов выбрасывал ее на ходу в окошко.

Работа двигалась медленно. Руки Варакина уставали орудовать то ножом с короткой рукояткой, то напильником без рукоятки. Ночная стоянка надолго прервала этот труд как раз в то время, когда Варакина сменил Устряков. Поезд стоял, а ночь, драгоценная ночь, уходила…

Варакин нетерпеливо заглянул в окошко. Вдали едва мерцали слабые огоньки станции.