Пропавшие без вести

— Сволочь ты, сволочь… шкура, сволочь… — твердил Лешка, читая.

Прежде всего — на место бумаги… Но как же теперь? И кому сообщить, кому сообщить?! Последний, кто еще как-то верил Любавину и уговаривал его не марать себя, бросить абвер, был Володька Клыков, санитар операционный. И даже ему нельзя было сказать ничего прямо… Ведь мало ли что… Володька из дружеских чувств вдруг захочет его оправдать перед всеми другими, расскажет, что узнал от него, и все дело изгадит!

Лешка запер свою канцелярию и зашагал по лагерю.

Проходя мимо женских бараков, обнесенных особой однорядной проволочной оградой, он размахнулся и тяжело хватил кулаком по столбу. Проволочные ржавые шипы глубоко вонзились в ребро ладони. Из рваных ран закапала черная кровь. Лешка словно бы в удивлении смотрел на покрытую кровью руку.

— Вот тебе на! — сказал он.

— Володька! — минуту спустя окликнул он Клыкова под окошком санитарского барака.

— Ты что? — отозвался Клыков, которому не хотелось отрываться от «Трех мушкетеров».

— Иди-ка сюда, — позвал Лешка. Клыков досадливо выглянул из окна. Левая рука Лешки была залита кровью.

— Что такое?!

— Да в… вот, смотри! Рассадил о проволоку… случайно… Можешь перевязать?

Клыков уже вышел.

— Как же черт тебя угораздил? — спросил он.

— Вороне бог послал стаканчик шнапсу! — отшутился Любавин.

— Значит, с пьяных глаз врезался?! Ну, тогда поделом! — неодобрительно сказал Клыков, уже отпирая помещение перевязочной. — Эх, Лешка!

Клыков сокрушенно вздохнул.

Не вздыхай, кума, что пуста сума,
Все равно в суме не принесть ума! —

лихо пропел Безногий, поеживаясь от йода, вылитого на рану.

Лешка с Клыковым год назад были друзьями. Еще в сорок первом они на одной койке, под одним одеялом, в промерзшем бараке болели тифом, из одного котелка ели, делились куском хлеба. Теперь они разошлись. Лешке был Клыков еще дороже и ближе за то, что он все больше чуждался его, не хотел от него воспользоваться ни куском мяса, ни черпаком баланды. Клыков же с каждым днем безнадежнее смотрел на бывшего друга.

— Кабы ума тебе не хватало, Лешка, так я бы и не вздыхал: ну, дурак и дурак, что с дурака возьмешь! — возразил Володя, накладывая повязку. — Другого в тебе нехватка — совести, а ума-то вдоволь!

— Совести, да?! Совести?! — с ярой запальчивостью вскинулся Лешка. — А что я делаю?! Побарачные списки пишу для немцев? Списки? Да?! Подумаешь, грех какой «перед богом и государем»! Я на людей не капаю! Совести нет у тех, кто в немецкий лазарет на осмотр просится, чтобы на фронт с оружием двинуть, кто на врачей пишет доносы, что его тут здорового в туберкулез вгоняют! Вот у этих Коржиковых, и я скажу, совести нет!.. Я ко власовцам удавлюсь — не пойду, оружия против русских людей не возьму, партизанских детишек вешать не стану! И на Хмару с Луцкисом я доносить не буду…

— Заявление подали на врачей?! — переспросил Клыков.

Лешка вдруг «спохватился», изобразил испуг и смятение, как бы трезвея.

— Ладно, Володька, забудь… Брось, забудь, говорю! Так я, спьяну, — забормотал Лешка.

— Постой, — охладился Клыков. — Погоди, давай руку-то добинтую, чего ты вырвал конец бинта?

— Володька, ты слушай, забудь! — протянув ему руку, молил Любавин. — Если слух пойдет раньше времени, знаешь, мне будет что? Два столба с перекладиной… Ты смотри, Володька! Ты сам раздразнил меня, понимаешь? Володька!..

Клыков молча скрепил бинт булавкой.

— Володька, слышишь? — умоляюще повторил Любавин.

— Ну, слышу — и все! Все понял. Молчу. Чего еще надо? Иди! На перевязку — во вторник! — сердито сказал Клыков.

Через несколько минут Клыков вызвал Варакина из барака и, прогуливаясь, рассказал ему о разговоре с Лешкой.

— А не ловушка ли тут какая? — высказался Варакин.

— Я и сам задумался, — сказал Клыков. — Да ведь что ему? Меня проверять? Он и так меня знает!

— А может, ему приказали врачей проверить? — заподозрил Варакин.

— Тогда ни к чему бы ему болтать, Михаил Степаныч! — сказал Володя. — Да нет, просто он сгоряча проболтался и сам не рад. Испугался и чуть не плачет: не говори никому, мол, мне виселица за это…

Варакин задумался.

— Н-да! История!.. Прежде всего надо, конечно, об этом знать Бороде, — сказал он. — Ведь сегодня уж в ТБЦ не попасть!..

И Варакин поспешил сообщить о заявлении «освободителей» Кумову.

Важность сообщения требовала немедленного вмешательства, но проникнуть сейчас из хирургии в ТБЦ было немыслимо. В воскресный вечер могли пройти туда только Митька Шиков да Лешка Любавин. Не их же было просить!.. Особые опасения вызвали названные Любавиным имена Хмары и Луцкиса. Это были особые «туберкулезники»…

Пленные летчики Петро Хмара и Ян Луцкис были пойманы уже в третьем побеге. У них теперь был прямой адрес — концлагерь.