Пропажа государственной важности

— Вот то-то и оно. Не вправе давать вам советов… — Чаров прокашлялся. — Но, если вы отрядите своих людей на Васильевский остров к дому Андреевского приходского училища, снабдив их приметами той самой троицы, что сообщил извозчик, у вас появится верный шанс выследить их.

— Не соблаговолите пояснить, — оживился полицейский следователь.

— По оному адресу проживает некий господин Нечаев — учитель Закона Божия. Он у меня давно на примете. Подозреваю, что он был в том ландо. Мой человек завтра прибудет туда, имея цель наблюдать за квартирой. Но одному ему за всеми не угнаться, когда двое других туда пожалуют.

— Что ж, люди у меня по такому случаю найдутся и я, пожалуй, воспользуюсь вашей подсказкой, господин Чаров.

— Благодарствую за чай, дорогой хозяин, — Сергей стал прощаться.

За день он порядком набегался. После изъятия бриллиантов в кабинете герцога и нетривиальной эвакуации из дворца он посетил курьера, после чего увиделся с ювелиром, дотошным нелюбезным стариком. Просидев у того битый час, он в итоге получил требуемое. Не желая держать у себя столь значительную сумму, он отвез деньги на Дворцовую, а когда оказался дома, его ожидала та самая записка от Блока.

«С ума сойти, как же она любит деньги!» — добравшись, наконец, до постели, размышлял Чаров, сильно позевывая. Перед ним стояло лицо Акинфиевой. Трепещущие ресницы оттеняли восторженный алчущий взгляд, привычная пухлость алых губ спала, став сухими и тонкими, они вдруг почернели, и кончик ее языка беспрестанно увлажнял их. Дерганая суетливость ненужных движений выдавала ее волнение, а слова навязчивой благодарности сладкой патокой вязли в ушах. «Еще то, сокровище, да простит меня его высочество», — извивалась змеей засыпавшая мысль.

Глава 25. Театр уж полон, ложи блещут…

Несвицкий заехал за ним, и они покатили в театр. Множество экипажей, шикарных и простых, запрудили площадь. Поток блестящей публики медленно вливался в освещенный, убранный коврами, подъезд и тягуче растекался по разные стороны беломраморного фойе.

— А вот и наш благодетель! — князь кивнул в сторону длинного, одетого в синий фрак, господина, в коем Чаров немедля признал рыжеусого.

Англичанин стоял посреди фойе в обществе незнакомой ему великосветской дамы.

— Пойдем, я тебя представлю, заодно и с красавицей познакомимся, — энергично увлек его за собой Несвицкий.

Мужчины поздоровались, а Чаров с князем приложились к ручке спутницы Кавендиша мадемуазель Базилёфф, как ее отрекомендовал, на французский манер, британец. Когда Сергей оторвался от лобзания ароматной, пахнувшей фиалками руки, он встретился взглядом с Авдотьей, смущенно улыбавшейся ему. Едва не потеряв дар речи и, с трудом совладав с собой, он выдавил из себя пару учтивых фраз, как увидел в ее ушах сапфировые серьги, кои давеча отнес ювелиру. Если присутствие в театре приглашенной британцем горничной он еще мог пережить, то понять наличие на ней столь ему памятных драгоценностей из секретера герцога было непостижимо.

— Понравились сапфиры мадемуазель Базилёфф? — заметил его остолбенение Несвицкий. — Они действительно великолепны, Чаров! Дивной чистоты камни, а какие бриллианты вокруг! Тонкая изумительная работа! Серьги точно под стать хозяйке. Ты видел, какое у нее прелестное одухотворенное лицо! Надо бы приударить! — не переставал восхищенно восклицать князь, не спуская глаз с горничной.

В ложе английского посла разместились, не чинясь, широко и свободно. Несвицкий, испросив разрешение Кавендиша, занял кресло подле Авдотьи, которая оказалась между ним и англичанином. Чаров со Шварцем покойно расположились сзади, на стульях второго ряда. Когда оркестр заиграл увертюру и пополз малиновый бархат занавеса, к ним присоединились припозднившиеся Мятлев и его давний приятель Чайковский[47], как и Сергей, окончивший курс Училища правоведения, только раньше его на три года. Будучи чиновником Министерства юстиции, Чайковский тяготился скучной рутиной службы. Решив целиком посвятить себя музыке, он отучился в Петербургской консерватории и теперь состоял профессором композиции при Московской консерватории. Исполнительница партии Орфея была хорошо знакома ему, и он с упоением наслаждался ее пением.

— Какой сочный бархатный голос! Чудесное контральто! И как изящно господин Берлиоз изменил Глюка![48] — с чувством восклицал он, стоя аплодируя госпоже Лавровской.

— Ее исполнение восхитительно! Бесподобно широкий диапазон! — вторил Чайковскому Несвицкий, попутно оглядывая публику, разбредшуюся по опустевшему партеру, ввиду начавшегося антракта.