Прописные истины

В честь каждого прибывшего с базы так или иначе дается ужин, если он, конечно, достоин этого. А то бывают такие, что не только угощать — сидеть с ними за одним столом противно. В нашем деле народ собирается разнообразный, от пацанов, ищущих романтики, до кадровых бичей. И все всех терпят, кроме одной породы — откровенных жлобов. Но жлобов в буровых-то бригадах нет, они сюда не идут, а если случайно и попадают, то не задерживаются, быстренько сматываются совсем или перебираются на работу поспокойней, на базу, поближе к дому. Как наши остряки говорят, жлоб — животное домашнее.

Есть, например, у нас в колонне перегонщик. Это должность у него такая. Буровой станок смонтирован на платформе МАЗа, установка самоходная. И во время переездов на большие расстояния для перегона буровой с базы посылают специального человека, водителя дизельных машин высочайшей квалификации — перегонщика.

Я нашего перегонщика долго в глаза не видел, потому что на Кегене мы сами свой МАЗ водили, — только слышал о нем. Но вот однажды нас сняли, переводили в Нарынкол, и он приехал. Здоровый, налитой старик. От угощения наотрез отказался, покровительственно, поучающе сказав при этом: «Один раз выпьешь, а случись что — и все заслуги насмарку». Потом достал из своего портфеля — он с портфелем ездил! — полбулки хлеба с салом, несколько помидорин, разложил все это перед собой и тут же, за нашим же столом, вместе с нами сидя, начал ужинать. От нашего чая, правда, не отказался, попил…

Мы, даже те, кто хорошо его знал, все равно смотрели на него во все глаза, как на диковинного зверя в зверинце. Нам даже странно и смешно было: вот ведь какой экземпляр человеческий, прямо клоун среди нас, да и только…

Но смех смехом, а я эту породу хорошо знаю, навидался таких заслуженных хозяйчиков. Они живут по принципу: вашего нам не надо, но уж за свое-то любому глотку перегрызут.

Совсем некстати вспомнил я вдруг про перегонщика, А может и кстати, потому что если перегонщик был наш знаменитый жлоб, то Чемоданов, как бы это сказать, — совсем другой человек. Ничем особым он знаменит не был, просто все знали, что лучшего мужика и лучшего буровика, чем Жорка Чемоданов, у нас в колонне нет. Он был старейшим буровым мастером в колонне и, если бы не разъедающий его туберкулез, работал бы в поле до самой пенсии.

Вечером был ужин. И Жорка Чемоданов, старейший буровик, сидел среди нас, шумных, буйных, распаренных, как ребенок среди взрослых, худой, сутулый, смеялся вместе с нами глуховатым, осторожным смешком, слегка покашливая, и всегда тихие, печальные глаза его в глубоких впадинах сияли: он снова был среди своих. Судьба его многим обделила: здоровьем, силой, напористым характером и талантом веселого зубоскальства, и сколько помню, всегда он был в тени, не выделялся, а голос его терялся среди других, более громких голосов, но сейчас, вместе с нами, под гром эмалированных кружек, он, подумалось мне, забыл о своей болезни, обманул себя, уверовал на секунду, что ничего не изменилось, все как раньше было, и он такой же, как все, буровик, а не какой-то там бригадир монтажников, почетный отставник.

Глубоким вечером, когда в кружках с коричневым несмываемым осадком по стенкам остывал уже чай, Чемоданов начал вдруг собираться, надел сетчатую дачную шляпу, накинул серый пиджачок.

— Ладно, ребята, — сказал он, — я домой пойду.

Я раскрыл было рот… но Иван перебил меня.

— Давай, давай, Чемоданчик, — сказал он. — Смотри, не подкачай наших!

Я спросил Ивана, что за дом такой объявился у Чемодана в Юндже.

— К бабе пошел, — пояснил Рындин.

— Да я понял, что не в кино, но почему «дом»?

— Ты что, не знаешь? — спросил Иван, и лицо его вытянулось от удивления. — Про Седьмую не знаешь?!

…В этот вечер я услышал от наших рассказ о том, как лет шесть назад, когда бригады колонны только начинали работать в юнджинской пустыне, и буровики здесь тогда еще были в диковинку, и Чемодан среди них был одним из первых, угораздило его связаться в Юндже с женщиной, известной сейчас во всех бригадах и на всех точках под именем Седьмой: она работает здесь телефонисткой. Чемодан так крепко прилепился к ней, что не знал здесь больше ни одной женщины и никуда не ходил с мужиками, жил все время не в вагончике, со всеми, а ездил ночевать в Юнджу и даже чуть ли не на правах отца провожал полтора года назад сына Седьмой, взрослого уже парня, в армию. А скоро Седьмой не видать его как своих ушей, потому что говорят, что буровые работы здесь закрываются. Ведь с Балхаша, Капчагая или Нарынкола сюда уже не поездишь. И хорошо еще, что у Чемодана с женой в Алма-Ате полный разлад и ей наплевать на него, а то бы она устроила ему веселую жизнь.

— Ну а Седьмая эта как из себя? — спросил я и неопределенно поводил руками в воздухе.

— Что ты! — удивился Иван. — Ни рожи ни кожи, одни мослы и штукатурка. Сорок с лишним лет, всю жизнь без мужика: думаешь, от такой жизни у бабы что прибавится…

— Так куда же Чемодан смотрел? Неужто другой найти не мог, или свет клином сошелся?..