Прописные истины

Вода, серебристая в ночи, шла из скважины с тугим, равномерным напором, падая в лоток, устремляясь вниз по главному арыку, растекаясь потом по мелким канавкам, избороздившим поле. Она зарождалась там, в невидимой и холодной глубине, веками скапливалась в песчаных разрезах и галечниках, сжатая со всех сторон глинами, сплошными скальными породами, изредка прорываясь на поверхность робкими родничками. И вот дали ей выход, бьет фонтаном, радуется свободе. И будет лить и лить — год, два, пять… Потом занесет постепенно скважину илом, песком. Придут люди, другие люди, не мы, прочистят ее, промоют фильтры в проржавевших трубах, и вновь ударит фонтан, только слабее, с каждым днем все слабее. И остановится наконец, иссякнет…

— Интересно, а что сейчас этот… учитель делает, а? — спросил вдруг Иван. — Он, наверно, один живет, да? Конечно, кто ж с ним будет… Тоска, а не жизнь.

— Да уж, веселого мало…

— А как он про Землю говорил, а? Что, мол, маленькая, ковырни только — и нету ее. Вредоносный мужик, а говорил так, будто жалел…

— Пожалел волк кобылу…

— Ну уж волк! — рассмеялся Иван. — Прям волчище!

— Шакал. Скулит и тявкает. И воняет к тому же.

— Это так, конечно. Но ведь мужик не просто так, а со смыслом. Послушаешь, вроде правду говорит. Только правда у него какая-то нечеловеческая…

— Да ну его к черту! — разозлился я. — Пошли спать!

— Пошли, — согласился он. — Завтра перевозка будет, намучаемся еще.

…Не спалось. Душно было в раскалившемся за день железном вагончике. Настырный комар зудел под потолком. И на улице не ляжешь — сожрут.

Я слез с койки, оделся. Иван храпел. С койки свешивалась мощная волосатая рука. У самого плеча слабо синела наколка: могильный холмик, крест и надпись: «Не забуду мать родную».

На улице было прохладно. Тянуло ветерком с гор. С окраины села донесся невнятный шум, смех, девичьи голоса — и снова вес стихло.

Мир спал, накрытый теплой ночью. Спал в нем Иван, разметав тяжелые руки, спал Мишка, и во сне, наверно, довольный тем, как он отделал Николая Сергеевича, спал, наконец, и сам Николай Сергеевич, маленький, прилизанный ниспровергатель устоев общечеловеческих. Жалко мужика: не от хорошей жизни все это, от слабости…

Ровное, нарастающее гудение послышалось сверху. Вспыхивая в черноте неба красными и зелеными огоньками, низко пролетел самолет. В нем-то люди не спят. Сидят, смотрят сквозь иллюминаторы на ночную, притихшую, в далеких россыпях огней землю и, наверно, думают: «Какая все-таки она большая, земля! Какая большая…»