Прописные истины

Мишка хмыкнул. Да уж, Николая Сергеевича брать за горло не надо, даже шутя: не дай бог, отломится что-нибудь.

— Правильно! — оживился Николай Сергеевич. — Как раз об этом речь и надо вести. Об основах, о том, что движет людьми, о том, что держит людей в узде!

— И что же?

— Страх. Представьте себе — страх!

— Страх?!

— Ну да! — Николай Сергеевич оживился заметно, весь подался вперед, отчего его нос, губы и подбородок выпятились еще больше, глаза засверкали, и все лицо выразило живейшее удовольствие, наслаждение произведенным эффектом.

— Страх! — повторил он. Видимо, ему доставляло удовольствие произносить это короткое свистящее слово с хрипом на конце. — Страх потерять все, что человек сейчас имеет в жизни. И материально и морально. Страх показаться плохим, жадным, завистливым. А все остальное — доброта, гуманизм, благородство и так далее — наносное. Понимаете: надстройка такая, чтобы замаскировать главное. Прямое следствие страха — притворство наше и скрытая, потаенная агрессивность, страсть к разрушению. У детей, поверьте мне, это ярко проявляется.

— А при чем тут дети?

— А при том, что на уроке меня пятиклассник спрашивает: сколько надо атомных бомб, чтобы взорвать планету нашу? Как вам это нравится?

— Детишков бы не трогал, — буркнул Мишка.

— Почему же, это как раз и интересно. Дети-дети, а понимают уже, что Земля — маленькая, ковырни ее только раз — и нету. Вот здесь-то и прорывается…

— Да что прорывается, черт возьми? Что?

— Я же говорю — страсть к разрушению. Как следствие страха. Только и всего. И выпусти ее на волю — давно бы все взорвали.

— Однако ж до сих пор не взорвали, живем как-то…

— Опять же из страха. Нельзя сейчас все взорвать, а самому живым остаться, время такое. А будь гарантия, что кто-то, развязав войну, сам останется цел, увидели бы вы. Впрочем, не увидели бы, не успели…

— Ну ладно, что зря говорить. Вот вы, зная, что останетесь живы, вы — взорвали бы?

Николай Сергеевич хитренько посмотрел на меня, усмехнулся значительно: мол, недозволенные приемы в споре, молодой человек.

— А вы знаете, — начал он, медленно растягивая слова, — наверно, смог бы. Ведь человек, он себя не знает, не знает всей пропасти души своей. Нет такой гнусности, на которую он не был бы способен, не будь страха…

Мишка надвинулся на учителя, вперился в него так, что тот невольно подался назад.

— Ты что? — спросил он с угрозой. — Так бы и взорвал всех и один жил, да?

— Ну что вы… Так прямо-то зачем понимать. Я ж теоретически допускаю возможность…

— Ты давай поосторожней допускай, — оборвал его Мишка. — А то где-нибудь не поймут и в лобешник засветят — будет тебе «теоретически»!

Николай Сергеевич несколько смешался, но быстро нашел достойный выход.

— Считайте, что я испугался, — сказал он, — и больше не буду так говорить. Но это ведь еще раз подтверждает, что все держится на страхе. Даже на таком примитивном страхе, что тебе набьют морду. Так ведь?

— Слушай! — высоким, неестественным голосом произнес вдруг Мишка, и вид у него был такой, словно сейчас ему открылась истина. — Ты с бабой когда-нибудь спал?

— Простите, я что-то не понял?.. — Николай Сергеевич растерялся.

— Спал, а? — напирал Мишка.

Николай Сергеевич сидел, раскрыв рот на полувдохе, как будто его неожиданно ударили под дых и не было сил вздохнуть…

— Да где тебе, — с легким, обидным сожалением сказал Мишка. — Тебя, наверно, никогда на это дело не хватало. Вот ты и шипишь. Да и не ляжет с тобой хорошая баба. Они таких сразу чуют!

— Ну, знаете! — Николай Сергеевич опомнился. — Так можно все свести черт знает к чему!

— А что? — Я сделал вид, что удивился. — Давайте о женщинах поболтаем. Самое время! Правильно, Николай Сергеевич?

— Ладно, пора уже мне, — сказал он и словно пленочкой своей серой покрылся, непроницаемым стал. — Поболтали — и будет.

— Приходите еще! — Я не скрывал удовольствия. — Поговорим!

…Маленький человечек в наглаженных брючках и желтой рубашке уходил от нас по пологому склону бугра, к селу, наполовину скрытому в вечерней мгле: одни редкие огоньки светились.

— Умный, стерва! — сказал молчавший все это время Иван. — Умный, а?

Мишка собирал посуду.

— Мозгляк умный, — бурчал он себе под нос. — Сам всю жизнь всего боялся, а теперь долдонит: страх, страх…

Мишка ушел в вагончик. Прикрыл дверь, включил свет. Желтый квадрат из окна лег на середину красного одеяла, на котором мы сидели. Я закурил, поднялся, разминая затекшие ноги, пошел к скважине. От нее несло холодом. «Правильно Мишка его оглушил, — подумалось мне. — Так и надо. Но ведь человек попался занюханный. А сидел бы на его месте молодой и здоровый, такой, что наверняка с женщинами не только в шахматы играет, — тогда что делать? Его-то этим не оглушить?»

Сзади заскрипел песок под сапогами: Иван подошел. Стояли, курили молча.