Пророчество Асклетариона

В лачужке, замершей между жизнью и смертью, еще пахло человеческим жильём. Даже кое-что из мебели, не приглянувшейся городским старьевщикам, сохранилось. У окна пригорюнилась кособокая этажерка с тремя затрепанными книжками на верхней полке, у стены с ободранными обоями стоял диван, из спинки которого торчали рвавшиеся на свободу ржавые пружины. У этого лежбища притулилась облезлая табуретка о трех ногах, служившая строителям или каким-то залетным гостям этого «жилья на снос» столом. На нём еще валялись скрюченные каком-то припадке чипсы, рваная обертка от «крабовых палочек», две пустых бутылки из-под дешевой водки.

Максим опустил воротник плаща, снял широкополую шляпу и повесил её на гвоздь, торчавший из стены. Шляпа была действительно выдающаяся, и редкий столичный милиционер оставался равнодушным к её хозяину, патрулируя на Курском вокзале.

– И в уголке ему любом, уж был готов и стол, и дом! – экспромтом продекламировал Нелидов.

Этот экспромт Максим продекламировал вслух, радуясь, что на ближайшую ночь крыша над головой была ему обеспечена.

Блаженно улыбаясь, Звездочёт снял плащ, тоже стряхнул с него капли дождя и бросил на ощетинившийся пружинами диван. Торчавшие концы пружин он прикрыл брезентом, валявшемся в изголовье. Тубу с эскизами бережно пристроил к кособокой этажерке. На ней еще стояло несколько уже никому не нужных книг. Мельком даже взглянул на название самой толстой, с драной обложкой – «Домоводство». Усмехнулся, вернулся к лежбищу и, взобравшись на диван, осторожно вытянул уставшие ноги.

Хотелось есть. Так хотелось, что голод гнал сон прочь.

Он, поскрипев ржавыми пружинами, встал, походил по щелястому полу, думая, что предпринять в ближайшие часы. Нужно было выбираться из этого аварийного Ома и новой ямы судьбы. Дом на снос, судьба – на снос…

Нелидов достал уже готовые эскизы, которые возил Доктору Велесу в Москву, хаотично разбросал работы по полу. Встал над готовыми набросками будущего великого полотна, почесывая трехдневную щетину, и задумался…

Еще на худграфе университета он, прочитав у Светония о двух роковых судьбах – римского цезаря Домициана и астролога Асклетариона – Нелидов сделал эти эскизы к своему главному, как он считал, полотну жизни – «Пророчество Асклетариона». Потом, писал, конечно, и другие вещи – пейзажи, портреты стариков и старух, русских красавиц. У художника, понимал Нелидов, должна в жизни быть главная картина. Одна. На большее Господь не отпускает нам времени. Успеть бы потратить себя хотя бы на главное…

Он смотрел на эскизы к «Пророчеству», видя в глазах сцепившегося с убийцами Домициана, и последний страх, и слепую ярость, и неверие в предсказанный ему скорый финал жизненной драмы… Император, уже израненный кинжалом, истекающий кровью, все-таки еще жив. Он всеми силами цепляется за жизнь, катается по полу с вольноотпущенником Парфением…

И все-таки чего-то не хватает в его взгляде, в его застывшем крике о помощи… Какого-то одного штриха, одного-единственного точного мазка, который бы поставил жирную точку. Нет, размышлял Нелидов, ни одно – пусть самое гениальное творение – нельзя считать законченным. Мир бесконечнее любого творца, даже гения. Гений ведь тоже смертен, как любой другой простой человек, не отмеченный печатью Бога. А понять, уловить и постичь до конца, до самого донышка можно только, познав начало и конец – жизнь и смерть; то, что бывает потом и то, что всегда возвращает всех нас к новому началу. Возможно, в том и существует загадка вечной жизни – в смене этого бесконечного цикла.

Но цвет смерти даже гений узнает слишком поздно для себя, когда рука уже не в состоянии держать ни кисть, ни перо… А без этого цвета его палитра неполная.

Взявшись за «Пророчество», Максим, «самый перспективный молодой член городского отделения Союза художников» (так его однажды «обозвала» областная газета), понимал, какой крест взваливает на свои плечи. Но он знал, куда и зачем идет. И это знание, освещенное верой в свою путеводную звезду, давало силы подниматься на свою крутую Голгофу.

Максим уже несколько лет мучился над «Пророчеством» и, казалось, был даже рад этой муке. Рождающееся в них полотно было не просто частью его жизни – казалось, что «тот» мир, изображенный художником, и была его реальной, а не виртуальной жизнью. Он любил своих героев и ненавидел, радовался вместе с ними избавлению от тирана и так же жестоко страдал с умирающим Домицианом. У каждого его персонажа был незабываемый, единственный в своем роде, чрезвычайно характерный облик, но вместе с тем лица были узнаваемы. Каждый, кто смотрел на «Пророчество» и героев сюжета Нелидова, понимал, что где-то и когда-то он уже встречался с «этим» человеком с картины.

Он взглянул на подвернутую в борьбе с убийцами ногу Домициана и задумался: как звала его мать в детстве? Домицилла ведь любила давать смешные и трогательные прозвища своим детям. А вот Домициан, кажется, остался без него… Ему предрекли страшную судьбу.

Максим словно видел это в своей очень далекой от нынешней прошлой жизни…