Пророчица

Вот жена его, действительно, страдала каким-то достаточно серьезным заболеванием. Хотя внешне она не производила впечатления тяжело больного человека, но, еще будучи относительно молодой, она сразу после войны вышла на пенсию по инвалидности. До этого она работала на том же заводе, что и ее муж — уж не знаю, кем она там была, но скорее всего что-то не требующее квалификации: вроде технички или подсобницы. Она была совершенно неграмотная, — сомневаюсь, умела ли она свободно читать и писать — и даже речь у нее была не совсем городская, с какими-то явно деревенскими оборотами, словечками и интонациями. В то время, когда я с ней познакомился, она была домохозяйка и только, даже из дома редко выходила, разве что в ближайшие магазины и в поликлинику — при этом ходила она, как не без гордости выражалась, к «своему врачу» в заводскую медсанчасть. Все сношения их семьи с внешним миром лежали на плечах главы семьи — такая вот старинная семейная конструкция: муж — надежа и опора, и жена при нем, что и в те годы уже редко встречалось.

Сам Жигунов — эта пресловутая «надежа и опора» — и внешне вполне соответствовал своей патриархальной роли. Немногословный — с женой он, вообще, обходился почти одними междометиями и кратчайшими указаниями, но и с другими лицами, даже с теми, которых он, видимо, считал себе равными, лясы точить не любил и, если высказывался, то большей частью кратко и конкретно, — неторопливый в движениях и, я хотел сказать «степенный», но боюсь, это редко теперь употребляемое слово к нему не подходило, оно предполагает определенную увесистую комплекцию, а Афанасий Иванович, хоть щуплым его язык не поворачивается назвать, был скорее крепко сложенным и жилистым мужиком, но не полным. Но все же некая солидность в нем была. Чувствовалось, что, не претендуя на внешние выражения почтения, он себе на уме и свысока смотрит на окружающих его «людишек». Слово это я, кстати, у него и позаимствовал. Хотя он, как сказано, и не любил распространяться о своих взглядах на жизнь и тратить речи по-пустому, но пару раз я слышал от него отрывочные суждения — общеполитического, скажем так, толка, — дословно я их, естественно, уже не воспроизведу, но что-то вроде: разбаловались людишки… нет на них старой власти… забываться стали. Что-то такое народное, но в то же время казенно-охранительное — я тогда для себя определил его высказывания как «черносотенные». И словечко это звучало — я его и запомнил, потому что резануло мне слух. «Ах ты, — думаю, — скотина! Все вокруг, значит, людишки, а ты, наверное, почти что вельможа, слуга царю и опора трона». При этом — я сейчас уже думаю — особенно меня задело то, что меня-то он, судя по его отношению, до некоторой степени выделял и даже приподнимал до своей «государственной» позиции. Вот именно то, что он мог видеть во мне своего единомышленника, меня, вероятно, так и покоробило. Вообще, противный он был тип, но не жалко противный, а даже, может быть, и опасный. Такое было впечатление. Если бы я не знал, что он служил на складе еще с довоенных времен, то, наверное, подумал бы, что он из бывших работников «органов» — в оттепель какую-то их часть почистили и отправили за штат — вот из этих, сожалеющих о прежних порядках. Настроение-то выражалось именно такое: попались бы вы мне в старые времена — я бы вам живо мозги вправил. Но всё это: и его неприязнь к новым «либеральным» веяниям, и мое к нему опасливо-брезгливое отношение — только в подтексте, а внешне все вполне пристойно и в рамках обыденных соседских отношений.