Пророчица

— Вот и я так считаю, — с удовлетворением подвел я черту под этим кратким, но содержательным обменом мнениями. Я, и в самом деле, был доволен: мое решение получило одобрительную санкцию со стороны человека, знавшего Антона с детских лет.

Поговорив, не откладывая в долгий ящик, с Антоном и заручившись его согласием на совместное обсуждение имеющихся у нас данных и свидетельств, касающихся перевернувшего нашу жизнь происшествия, я уже на самом раннем этапе получил от Антона сокрушающий удар в весьма чувствительное место моего понимания дела. Будущий «Ватсон» (я, конечно, не стал ему сообщать, что за роль в нашем дуэте я ему предназначаю) сразу же понял — надо отдать ему должное, — на какой риск я пошел, заговорив с ним.

— А ты не боишься, — спросил он после первых же моих фраз, — что это я всё и провернул?

— Нет. Не боюсь. Я не сомневаюсь, что ты здесь не при чем.

Выслушав такой ответ, он внимательно посмотрел на меня (надеюсь, что ничего подозрительного он во мне не заметил), но ничего не сказал, а лишь хмыкнул что-то неопределенное. Тема была на этом закрыта. Поверил он мне или не поверил, но решил принять мой ответ как удовлетворительный.

Так вот. Как только — в самом начале наших разговоров — я изложил ему свою гипотезу о естественнонаучном обосновании Матрениного «пророчества» (льщу себя надеждой, что мой рассказ был достаточно бесстрастен и в нем не сквозила гордость автора своим диалектическим изобретательным умом), он, внимательно выслушав до конца мои построения, сказал:

— Пусть так, как ты говоришь. Похоже на правду. Но зачем тогда ее убрали?

— Кого убрали? — сбитый с толку, я не знал, что и сказать. — О чём ты вообще?

— Ну, Матрену. Я имею в виду, если она ничего не знала о том, что должно произойти, то чем она могла им помешать? Зачем эта тетка ее забрала и спрятала? Или даже хуже…

При этих словах он заметно передернулся. Но мне было не до сочувствия его родственным переживаниям.

Вот это облом! Вся моя гипотеза одномоментно пошла ко дну. В точности как гордый «Варяг», затонувший на мелководье под воодушевленные возгласы его команды, с берега наблюдавшей за впечатляющим результатом своего героического противоборства с превосходящими силами врага: самый быстроходный в мире броненосец был затоплен, не тратя лишнего времени на всякие там артиллерийские дуэли и рисковые маневры, — в лучших традициях русского флота — на глазах ошеломленных японцев и рукоплескавших русским храбрецам иностранных наблюдателей. Аналогия с подвигом «Варяга» будет еще более полной, если учесть что именно я (и командир, и команда в одном лице) оставил в своих построениях такую большую дыру, что моя гипотеза не могла держаться на плаву ни одной лишней секунды. Можно сказать, что моя мысленная конструкция вполне заслужила право называться варяжской гипотезой, хоть и в совершенно ином смысле, чем гипотеза летописца Нестора и академика Байера. Правда, в отличие от русских морячков я не испытывал в эту минуту ни малейшего воодушевления. Это ж надо так опростоволоситься! Я ведь прекрасно знал то, на что моментально обратил внимание Антон. Я даже и начал свои рассуждения с утверждения именно этого факта, но потом, увлекшись своими логическими построениями, как-то выпустил его из виду. Вот и надейся после этого на логику! Похоже, и наша логика не отказывается нам подыграть, если нам чего-то очень хочется.

Когда я немного пришел в себя, то — скажу себе в похвалу (хоть за это себя похвалю) — не стал спорить и честно признал свою непростительную оплошку. Даже в этом пункте, который я считал уже с честью пройденным, приходилось начинать всё с начала и снова возвращаться к Матрениным воплям: пророчество — не пророчество? что это всё-таки такое было? И как его связать с преступлением, совершенным неизвестно кем и неизвестно как?