Пророк в своем Отечестве

– Никаких нотариусов, – выручил Анну Григорьевну Кошлаков. – Больному нужен покой, покой и только покой. Разговор же о завещании может усугубить положение больного, понимаете?

– Разумеется, но…

– Вот уж без всяких «но» будемте поступать, молодой человек.

И Кошлаков направился к Федору Михайловичу.

Только Анна Григорьевна отошла от Паши, как на глаза ей попался элегантно одетый господин, стоящий у окна. Он учтиво поклонился.

– Меня прислала Софья Андреевна, – мягко сказал он. – Просила разузнать о здоровье, помочь, если понадобится…

Это был Болеслав Маркевич.

– Благодарю. Сейчас ничего не надо. Извините, я к детям. Она пошла дальше, мимоходом отмечая, какие же всё-таки эти светские люди, хоть и самые лучшие, им надо обязательно послать человека своего круга, хоть и ничтожного, которого Федор Михайлович терпеть не мог. Но тут же ее мысли снова вернулись к мужу, к его болезни, и она заторопилась, чтобы поскорее вернуться к нему.

Когда она привела детей к Федору Михайловичу, он тихо улыбнулся и слабо поманил к себе сначала Любу, потом Федю. Он зашептал им, чтобы они во всём слушались мать и любили ее.

– Более не надобно говорить, – сказал Дмитрий Иванович и посмотрел на часы. – Буду к семи.

Он поклонился и ушел.

– Аня, почитай Притчу о блудном сыне, – попросил Федор Михайлович.

Она не стала спрашивать, почему надо читать именно о блудном сыне, лишь вспомнила, что эта притча находится в Евангелии от Луки, нашла ее и начала:

– …У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения.

И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно…[41].

«Вот и у меня двое», – думал он, тихо улыбаясь и гладя руки Любы и Феди, которые сидели на стульях у его изголовья.

Детей могло быть четверо. Когда умер первенец, Сонечка, он думал, что вообще помешается. Схоронили ее в Женеве, уехали оттуда – как убежали… Внезапно умер и последний, Алеша – грустный мальчик трех лет… Вот как прекрасно бы встретиться… Это самая сильная идея религии, безусловно…

– Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться, – продолжала читать Анна Григорьевна, – и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней[42].

По худым, впалым щекам Аполлона Николаевича побежали слезы. Он быстро отвернулся и вытер их, но Федор Михайлович успел это заметить.

«Милый, прекрасный, замечательный человек!» – хотелось крикнуть ему, прижать друга к себе, ибо никого он так не любил. Был еще другой Аполлон, Григорьев, которого очень любил – за талант, за удаль, прощая ему всё – пьянство, разгул. Да полно, прощал ли? Нет, просто принимал его таким, каким он был, – с буйством и покаянием, со взлетами души и падениями ее…

Аполлон Майков совсем другой. Душа нежная, тихая, чистейшая…

– И он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою…[43]

И тут он вспомнил себя ребенком. Вот он спускается в овраг и идет Лоском – так назывался у них густой кустарник по ту сторону оврага до самой рощи. У него дело: надо выломать ореховый хлыст. Попадаются тут букашки, жучки, он их наблюдает. Сухо, тепло, славно. Там, слева, осталось сельцо Даровое, купленное отцом. Еще есть деревенька Чермашня – вот и всё, чем владеет дворянин Михаил Андреевич Достоевский.

На краю Лоска – пашня, и слышно, как одиноко тут пашет мужик, идя в гору и понукая лошадь. Тихая, мирная картина…

И вдруг раздается ясный и отчетливый голос:

– Волк бежит!

Дрожь сотрясла его тело, и он бросился бежать со всех ног напролом, через кусты. Ветки больно хлестали его.

Вот и пашня, вот и мужик с сохой – перестал пахать, смотрит на быстро бегущего к нему мальчика.

Мальчик вцепился одною рукой за рукав мужика, другой за соху.

– Волк бежит! – задыхаясь, прошептал он.

– Где волк?

– Закричал… Кто-то закричал сейчас: «Волк бежит!»

Мужик был высокий, плотный, с темно-русой окладистой бородой. А глаза как бы совсем и не к его фигуре – голубые, ласковые.

– Что ты, что ты, какой волк, померещилось, вишь! Какому тут волку быть!