Пророк в своем Отечестве (Ф И Тютчев и история России)

Чтобы правильно понять это - по сути дела - отрицание высшей ценности "Евгения Онегина", следует иметь в виду, что в том же 1832 году Боратынский писал Киреевскому: "Поверь мне, русские имеют особенную способность и особенную нужду мыслить". И именно весомой "мысли" Боратынский не находил тогда в творчестве Пушкина...

В том же самом году Боратынский восхищается современными французскими поэтами - Гюго и Барбье: "Для создания новой поэзии именно недоставало новых сердечных убеждений, просвещенного фанатизма; это, как я вижу, явилось... Но вряд ли он найдет в нас отзыв... Мы так далеко от сферы новой деятельности, что весьма неполно ее разумеем и еще менее чувствуем... Мы свергнули старые кумиры и еще не уверовали в новые..."

Как видим, это чуть ли не прямо противоположно уже упомянутому суждению Тютчева, высказанному несколькими годами позже: "Мне приятно воздать честь русскому уму, по самой сущности своей чуждающемуся риторики... Вот отчего Пушкин так высоко стоит над всеми современными французскими поэтами".

Столь существенное отличие в отношении к Пушкину Тютчева и, с другой стороны, Боратынского следует объяснить, в частности, тем бесспорным фактом, что первый гораздо лучше знал и французских поэтов, и германских мыслителей. Боратынскому же, надо думать, казалось, что Пушкин-де отстал и от тех, и от других...

Резкость оценок Боратынского объясняется, без сомнения, еще и тем, что он начал свой путь как верный сподвижник Пушкина; перейдя на новые позиции, он - это вполне естественно - как бы вынужден был решительно отказываться от своих прежних убеждений. Ведь всего за пять лет до цитированной выше резкой характеристики "Онегина" он писал Николаю Полевому (25 ноября 1827 года): "Про "Онегина" что и говорить! Какая прелесть! Какой слог блестящий, точный и свободный! Это рисовка Рафаэля, живая и непринужденная кисть живописца из живописцев". Через пять лет он истолковывает эти же самые черты как лишенную глубины "любовь к поэтическим формам". Тютчеву же в отличие от Боратынского не нужно было, так сказать, ломать свое отношение к Пушкину.

Уже из этих сопоставлений явствует, сколь сложная ситуация складывалась в русской поэзии (да и культуре в целом) в конце 1820-1830-х годах, когда Тютчев становился одним из величайших ее творцов.

Но вернемся к тому моменту, когда Пушкин встретился с любомудрами. Поначалу это была поистине великолепная встреча, о которой ее деятельный участник, Михаил Погодин, вспоминал:

"Успех "Урании" ободрил нас. Мы составили с Дмитрием Веневитиновым план издания другого литературного сборника... Программы сменялись программами, и в эту-то минуту, когда мы были, так сказать, впопыхах, рвались работать, думали беспрестанно о журнале, является в Москву А. Пушкин, возвращенный Государем из его псковского заточения.

Представьте обаяние его имени, живость впечатления от его поэм, только что напечатанных... и в особенности мелких стихотворений... которые просто привели в восторг всю читающую публику, особенно нашу молодежь, архивную и университетскую. Пушкин представлялся нам каким-то гением, ниспосланным оживить русскую словесность...

Он обещал прочесть всему нашему кругу "Бориса Годунова", только что им конченного... Октября 12-го числа поутру, спозаранку, мы собрались все к Веневитинову (между Мясницкою и Покровкою, по дороге к Армянскому переулку)* , и с трепещущим сердцем ожидали Пушкина. Наконец, в двенадцать часов он является.

Какое действие произвело на всех нас это чтение, передать невозможно. До сих пор еще - а этому прошло сорок лет - кровь приходит в движение при одном воспоминании.

Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь... О, какое удивительное то было утро, оставившее следы на всю жизнь...

Пушкин знакомился с нами со всеми ближе и ближе. Мы виделись все очень часто... Толки о журнале, начатые еще в 1823 или 1824 году в обществе Раича, усилились. Множество деятелей молодых, ретивых было, так сказать, налицо, и они сообщили Пушкину общее желание. Он выразил полную готовность принять самое живое участие. После многих переговоров редактором был назначен я. Главным помощником моим был Шевырев. Много толков было о заглавии. Решено: "Московский вестник". Рождение его положено отпраздновать общим обедом всех сотрудников. Мы собрались в доме... Хомякова*: Пушкин, Мицкевич, Боратынский, два брата Веневитиновы, два брата Хомяковы, два брата Киреевские, Шевырев, Титов, Мальцов, Рожалин, Соболевский...

В Москве наступило самое жаркое литературное время... Вечера, живые и веселые, следовали один за другим, у Елагиных и Киреевских за Красными воротами, у Веневитиновых, у меня, у Соболевского... у княгини Волконской... Приехал М.И.Глинка, связанный более других с Мельгуновым и Соболевским, и присоединилась музыка".