Прорыв

Мысли подобного рода всегда начинают мучить, когда садишься за очерк о тружениках, но рассуждать на эти темы у нас в Советском Союзе было как-то не принято. Считалось, что все уже решено «наверху», и нам «нижним», нечего совать нос не в свое дело. А нам, журналистам, следует лишь объяснить необходимость и правильность принятых «наверху» решений. Но ведь хочется выразить и свое… Мысль мучительно пробивается сквозь частоколы запретов, вянет, хиреет, и в конце концов ты уже не в состоянии связать концы с концами вообще! А писать-то нужно! Потому что, во-первых, есть долг перед теми людьми, которые тебя послали в командировку, как и перед теми, к которым ты ездил и с которыми говорил. А, во-вторых, ты всегда все же надеешься, что хоть какую-то, пусть малую пользу, но принесешь, несмотря ни на что…

Работа странная и нелепая, потому что ты постоянно оговариваешь и поправляешь себя, противоречишь себе, оправдываешься, пишешь не совсем то, что на самом деле думаешь, играешь в дурачка перед самим собой – и все во имя того, чтобы сказать людям хоть что-то. Пусть не совсем свое, но хотя бы отчасти! Потому что другого выхода все равно нет, другого редакция не пропустит.

И так мучился я и торговался сам с собой, с трудом и без радости выжимая строчки, когда в половине четвертого, как и договорились, снаружи закричал Василий.

Я выглянул, увидел его, увидел девушку в джинсах и серой модной футболке в обтяжку с каким-то рисунком. Девушка была спортивная, стройная, молодая, рядом стоял сияющий, гордый не Василий, а, конечно же, Роберт… Я кивнул «англичанину», быстро собрал листки, пока Роберт с девушкой поднимались по лестнице, и вот открылась дверь, и они вошли.

Погода была пасмурная, как я уже говорил, в груди и глотке моей еще гнездилась простуда, на месте зуба, вырванного вчера, зияла глубокая рана, которая постоянно напоминала о себе, размышления об очерке тоже не давали повода для радужных переживаний – то есть все вокруг было каким-то серым, тусклым, безрадостным, – но когда они вошли, я ощутил прямо-таки каскад флюидов молодости, здоровья, бодрости, который источала кареглазая стройная девушка с высокой грудью и волосами, собранными в пучок на затылке. И мне показалось, что во всей атмосфере началась какая-то глобальная перестройка. Словно бы паутина спадала с меня, даже дыхание стало чище и глубже.

Ее звали Галя, на вид было ей лет восемнадцать-двадцать, и к тому, что я уже сказал, нужно добавить, пожалуй, что глаза ее удивительно как-то мерцали, а все тело ее торжествовало в своей молодой и здоровой жизни и словно бы находилось в постоянном движении, хотя она и не делала как будто бы ничего, разве что, сев на мою кровать, сцепляла и расцепляла свои длинные сильные кисти, играя загорелыми пальцами.

– Каким спортом вы занимались? – спросил я ее чуть позже.

И она ответила:

– Гандбол. Ручной мяч.

И это очень подходило к ней.

Сколько разного копится в подсознании нашем! И в этот вот миг девушкой, вошедшей внезапно в комнату мою, разбужено было тотчас так много… Почему? Каким образом? Вечная загадка… Ее появление взбудоражило и тот давний, школьный пласт, о котором я, кажется, уже совсем забыл. Чего мне особенно тогда не хватало – не только мне, всем нам! – так это того, что есть у многих из теперешнего поколения молодых: здоровья, раскрепощенности, ощущения – пусть только лишь подсознательного – своей свободной человеческой сущности. Того самого, что было в Гале с избытком и излучалось! Хотя где ей было знать, конечно, что она для меня – словно вестница, носительница несостоявшегося, отзвук так и не расцветшей полностью юности моей… Но ее подсознательное естество несомненно знало, я видел. И оно тотчас откликнулось, и тут уже ничего нельзя было сделать – у меня даже горло сжималось, когда я на нее смотрел, словно я, исстрадавшийся от жажды путник, теперь лихорадочными глотками пил.

А Роберт сел рядом с ней напротив меня, и вид у него был, как у именинника или как у большого ребенка, который нашел красивую игрушку и вот принес ее приятелю посмотреть. И игрушка вела себя по отношению к нему соответственно – как игрушка. То есть она ничем не выражала хоть какой-то своей неигрушечной причастности к Васе, я видел. И сразу подумал: она не будет с ним долго, она не принимает его всерьез, и вряд ли получится у них хоть что-то…