Прорыв

Я продолжал сидеть, Лена стояла рядом. Торговля разрисованными камешками продолжалась, я выступал в роли сочувствующего и друга художника, все, как будто бы, было по-прежнему, но я чувствовал сзади себя согревающее тепло. Она была рядом и не собиралась, как будто бы, уходить, близость ее тела внушала спокойствие и уют. Старая, как мир, песня. Тепло, уют, женщина у очага…

В исчезновении ее, как оказалось, не было ничего сверхъестественного. Кровь по-настоящему пошла только после, когда она в тот день вернулась домой. И до сих пор чувствовала она себя «не в форме»… Что, однако же, не помешало ей отправиться с компанией в «Новый свет» – «потому что с девочками раньше договорились», – и ходить там по скалам, где странствовали и мы с креолкой…

Не впрок стала ей такая поездка! Выяснилось, что и другая Лена в таком же точно положении. В тот же день решилась и она на первый в своей жизни «праздник» со своим ухажером, молоденьким пареньком. И результат ее «праздника» был у нее, оказывается, такой же. Обе Лены синхронно и однообразно расплачивались недомоганием… Природа – ничего не поделаешь!

17

Еще два раза мы виделись с Леной – правда, без того, что называется «интимными отношениями», и без созерцания тела-цветка. Ничто в ней не было против, как будто бы, кроме боли…

Душа ее оттаивала потихоньку, или мне так казалось? Ведь очень, очень хотелось, чтобы все у нее было хорошо!

Она пожаловалась, что никто еще в жизни не пытался ее понять и как-то о ней заботиться. Отец не живет с ними, а мать всегда относилась к ней холодно. Я, можно сказать, первый и в этом – во внимании к ней и заботе.

Заканчивался мой южный праздник. Предстояло возвращение в Москву. Я был благодарен судьбе, счастлив прошедшими днями. Мне даже казалось, что они для меня исторические… Золотые слитки воспоминаний увозил я с собой в Москву! С радостью, хотя и с тревогой теперь ждал встречи с солнечной индианкой… Была ли истина в наших днях, был ли это и на самом деле прорыв? Не случайность ли, быстро забытая ею? Не наваждение ли, не гипноз ли южного солнца, моря?

От Лены я тоже ждал письма и не прочь был бы пригласить в Москву и ее.

Эпилог

«Осознай то, что уже знаешь, и ты научишься летать»

Ричард Бах. «Чайка по имени Джонатан Ливингстон»

Друг мой! Досточтимый читатель (или читательница?…)! Спасибо, если ты прочитал (прочитала…) то, что я написал, спасибо, как говорят, за внимание. Разделенная радость – радость вдвойне, а ведь главное в этих моих записках – Радость. Да, все-таки радость. Прорыв… Несмотря ни на что – прорыв.

Я счастлив, что все это было на самом деле. Ни мига, ни детали не придумано мной, ни слова. Я написал всю правду – так, как я ее видел – и с той еще целью, чтобы посмотреть в зеркало – осознать, оценить… Все было – так! Для меня, конечно, в моем восприятии. Для них, для тебя, читатель, возможно, и по-другому.

Лена письмо написала и приезжала ко мне в Москву из своего далекого южного города. Несколько раз. Мы, конечно, соединялись во время этих приездов. Постепенно, медленно она, мне кажется, становилась настоящей женщиной. Я с великим удовольствием фотографировал ее обнаженной. И в той позе тоже – с цветком. В этой позе она была прекрасна особенно! И вообще, когда она приезжала, возникало у меня ощущение, что она со мной расцветает… Ее душа, казалось мне, словно робкое, милое существо, выглядывала из норки (и из ее цветка тоже) и смотрела доверчиво и беззащитно… Однако и странная заторможенность чувствовалась в ней постоянно.

В последний раз – примерно через год после Крыма – она приехала вместе с той самой заводилой-Таней – они остановились в гостинице. Как оказалось, они все еще с Таней дружат. И когда они зашли ко мне вместе, вела себя Лена совсем по-другому, я смотрел и не узнавал… С Таней она была чужая, закрытая от меня. Никакая! Душа ее не показывалась на свет, она опять словно куда-то забилась. Да, Таня явно главенствовала! И я даже чувствовал враждебность к себе с Таниной стороны…

Как я и понял тогда же, это стало нашей последней встречей с Леной. Больше она не приезжала и не писала писем. Победила, выходит, Таня.

Что касается моего очерка о родине Низами, то его так и не напечатали в газете. Именно то, чем я восхищался, не произвело впечатления на редактора, он посчитал мои восторги лишними, не заслуживающими внимания, и просил очерк «переработать». «Обязательно вставьте слова Леонида Ильича Брежнева: «Широко шагает Азербайджан!», сказанные им на встрече с…» Не помню уж, с кем. Низами, с точки зрения редактора, был в очерке вообще ни к чему. «Соломонов суд» тоже. «Это – пережиток!» – возмущался редактор, фамилия которого, кстати, была такая же, как у одного из революционеров «Ленинской гвардии» – Бонч-Бруевич. «Ваш секретарь Горкома, приглашая серьезных людей на «очную ставку» с жалобщиками, дискредитировал их!» – качал головой Бонч-Бруевич. Переделывать в очерке я ничего не стал, оставшись, как говорят, при своих.