Прорыв

Пока они не вошли, я рассказываю коллегам, как меня недели две назад интервьюировали на радиостанции "Голос Америки". Интервьюер попался ушлый, настоящий профессионал. "Григорий Цезаревич, -- вкрадчиво спросил он. -- За двадцать пять лет работы в СССР вы опубликовали три книги... Ну, большие, романы или повести . Три! Так? На Западе вы пять с небольшим лет, и тоже издали три больших книги. Чем объяснить такую странную кривую в вашей творческой биографии? Двадцать лет -- три, и пять лет -- три, а?"

Профессора засмеялись тому, как умело загнал меня интервьюер в угол. Даже если бы я не хотел этого, мне бы все равно пришлось коснуться советской цензуры.

Но я как раз и хотел этого. Цензура, по сути, и вытолкала меня из России.

И подробно рассказал тогда журналисту из "Голоса..." о том, о чем не раз говорил в Москве, на писательских собраниях: о том, как убивают советскую литературу. Спокойно рассказывал, без злопыхательства. До злопыхательства ли, когда убивают! Интервью мое "Голос Америки" транслировал на Россию. Несколько раз. Какой оно вызвало там отзвук, не знал -не ведал. Но вот, и двух недель не прошло, разъяснили.

Первым заглянул, а потом вошел в аудиторию, где мы нетерпеливо переминались с ноги на ногу, писатель Григорий Бакланов. Худой, высокий, моложавый. Вместо того, чтобы тогдашнему декану, профессору Елене Якобсон, руку пожать или хотя бы сделать пальчиком "общий привет", он отыскал меня глазами и возгласил громко, как на сцене: -- Гриша, а мне цензура никогда не мешала!

Я едва не прыснул от смеха. Григорий Бакланов до того в последние годы поправел, что уж сам стал цензурой: заседает в редколлегии журнала "Октябрь", который со времен Кочетова честные писатели обходят стороной.

Когда в дверях показался прозаик Сергей Залыгин, я уже был готов к встрече...

Залыгин был очень бледен и как-то измят. Еще не состарился человек, морщин немного, а весь мятый. цвет лица нездоровый, с сероватым отливом. Глаза злые.

-- Здравствуйте! -- тихо произнес он, держа руки по швам. Затем остановился возле меня и продолжал заданную тему излишне громко, сердито, с вариациями, которые говорили о том, что он отнесся к указанию начальства неформально:

-- Я хотел бы сказать, что цензура никогда не мешает писателям талантливым, -- жестко начал он. -- Цензура мешает бесталанным!.. Мне, например, она не мешала никогда! -- И он посмотрел на меня с вызовом.

Я почувствовал, как у меня прилило к вискам.

-- Вы совершенно правы, -- ответил я, как мог, гостеприимнее, -- он вдруг отпрянул от меня; видать, всего ожидал, но не этого. -- Вы правы полностью. Цензура вам никогда не мешала. Вы переместили ее себе в голову, она стала вашим соавтором, и вы заранее видите руководящий стол, на который ляжет ваша рукопись...

Сергей Залыгин как-то сжался весь, пригнулся, будто я ударил его под ложечку, и ушел в угол, где просидел до самого конца.

Я нет-нет, да и поглядывал на его ссутулившуюся фигуру, с горечью думая о том, до какого унижения довели этого пронзительно умного, талантливого человека. Повестью "На Иртыше", выпущенной в феврале 1964 года, Залыгин останется в русской литературе. Написал, решился -- время было такое, солженицынское! И тут же испугался насмерть: начали мордовать Солженицына, Александра Яшина, затем Александра Твардовского, напечатавшего залыгинское "На Иртыше"... Снаряды падали все ближе. Когда рвутся снаряды, безопаснее всего лежать.

Он и лег, застращенный Сергей Залыгин, подавая ныне к цензорскому столу полуфальшивки.

Что говорить, цензура сильнее всего навредила ему, таланту! Уничтожила его как большого русского писателя, и затем именно ему, поверженному, распятому, вменили в обязанность и даже долг: в ы г о р о д и т ь с о б с т в е н н ы х у б и й ц.

Я снова скосил глаза на угол, где чуть покачивался Сергей Залыгин в черном "выездном" костюме, и -- встряхнул головой: почудилось мне, что там сидит вовсе не Сергей Залыгин, а -- сразу постаревший на десять лет, ссутулившийся, другой Сергей. Сергей Гур.

Государства, вроде, разные, более того, враждующие, а -- руки заламывают одинаково.

Оба Сергея, обещавшие так много, попали в волчью яму; и вот оба, с тоской и злобой в глазах, выгораживают-- выгораживают -- выгораживают... собственных убийц...

"Сергей Гур... Сергей Залыгин... Сергей Гур... Сергей..." До конца вечера я не мог отделаться от этого ощущения... И еще от одного, схожего:

Был человек. Упал снаряд. Нет человека.

Со мной кто-то заговорил. Поздравил с праздником... Каким праздником? Ай-ай-ай, забыли! Сегодня девятое мая. День Победы. Вам-то негоже забывать. Вы всю Отечественную провоевали в военно-воздушных силах. С 22-го июня сорок первого.

"Что за черт!" -- Присаживаясь у стеночки, я искоса оглядел невысокого тщедушного человека, только что произнесшего, от имени писателей СССР, приветственную речь. Я его фамилию вспомнить не могу. А он мою биографию знает по датам... -- "Господи Боже, это же, наверное, "искусствовед в штатском!" Глава делегации, что ли?"