Прорыв

Словак, потерявший не только память, но и всех родных, жил у доброй старушки на окраине, перебивался случайными подачками и мелкими приработками, а тех, кто не имел собственного дела или не состоял на службе, обитатели городка считали убогими умом. За два года сумасшедший сделался как бы непременным атрибутом городских улочек, и только жандарм Геллер сердито бурчал в усы, когда Шама, встав по стойке смирно, отдавал ему при встрече честь, поднимая два пальца к непокрытой лохматой голове. К счастью, словак не испытал холодка отчуждения и настороженного интереса к чужаку, который первое время чувствовал Барток, перебравшийся сюда несколько лет назад с севера. Шама всегда был весел и беззаботен, словно птица; он то на какое-то время исчезал, то появлялся вновь, словно неведомая сила властно влекла его обратно в тихий провинциальный городок. О природе этой силы фотограф имел некоторое представление, но предпочитал на подобные темы не распространяться, даже когда немного перебирал в приятельской компании.

Ага, а вот и сам Шама, легок на помине – о появлении контуженного фотографу сообщили стук дверей и звяканье колокольчиков в соседних лавках – словак исправно обходил их каждое утро, надеясь выклянчить пару мелких монет у бакалейщика, торговца мануфактурой или у толстого перса Аббаса, державшего магазин ковров и снабжавшего местных рукодельниц отличной шерстяной пряжей. Как истинно правоверный мусульманин, перс обычно не отказывал в милостыне, придерживаясь завета пророка, сказавшего, что богатства дадены во временное пользование на земле и распорядиться ими надо во благо прочим единоверцам, богатств не имеющим. К нищим на Востоке всегда благоволили и, учитывая, что Аллах всеведущ, а единоверцев в городке нет, Аббас вздыхал и, жалостливо прицокивая языком, подавал словаку.

Вскоре солнце закрыла тень. Сняв покрывавшую его голову газету, Барток увидел рослого, пестро одетого человека с копной густых, давно не стриженных волос.

– Дай петников на пивечко, – протянув громадную грязную ладонь, попросил словак, мешая немецкие и чешские слова. – Дай!

– Пятаков тебе? – пробормотал фотограф, шаря в жилетном кармане. – Смотри, выпьешь и набузишь, а Геллер тебя запрет в холодной. На!

– Пан такой добрый, пан такой щедрый! – получив монетку, затянул Шама, бестолково размахивая длинными мускулистыми руками.

– Все, все, иди, – поднявшись, чтобы вернуться в ателье, улыбнулся Барток. – Сегодня больше не проси.

– Кавка[1] прилетел, – помогая ему внести в прихожую стул, шепнул словак. – Жди.

И, громко рассмеявшись, пошел через площадь, бухая по брусчатке грубыми солдатскими ботинками.

Остановившись на пороге, Барток поглядел вслед сумасшедшему, наблюдая, как тот вежливо раскланивался с фонарными столбами, корчил страшные рожи своему отражению в зеркальных стеклах чисто протертых витрин и лихо отдавал честь встречным прохожим. Интересно, куда теперь отправился Шама? Скорее всего, на станцию, – поглазеть на проходящие поезда и оставить утреннюю выручку в буфете. Все как всегда, когда одно утро удивительно похоже на другое, разве за исключением переменчивой погоды, новых сообщений с фронтов и неуклонно растущих цен.

Впрочем, сегодня особое утро, поскольку прилетел Кавка!

– О, госпожа Осовская! – галантно раскланялся фотограф, увидев хозяйку соседней кондитерской. – Доброе утро! Не желаете сделать снимок на память об этом чудесном дне? У меня прелестная новая декорация в павильоне. Зайдете?

Чего греха таить? Встречаться с госпожой Осовской всегда приятно. И не только потому, что она владела двумя пекарнями и кондитерскими, а более всего потому, что госпожа Осовская была тридцатилетней бездетной вдовой весьма привлекательной наружности и, кажется, не без оснований позволяла Бартоку питать надежды на дальнейшее развитие их отношений.

– Пожалуй, – протянула кондитерша, томно прищурив глаза. – Вы всегда так любезны и обходительны, дорогой господин Барток, что я не могу вам отказать…

* * *

Работавший у приоткрытого окна нотариус Нерат оторвался от делового письма, приподнял голову и прислушался к голосам, доносившимся с улицы. Похоже, пройдоха Барток опять обхаживал излишне доверчивую госпожу Осовскую? И что ее только тянет к фотографу, как будто в городе больше нет ни одного приличного мужчины? Ну, к примеру, сам Нерат, чем не жених? Конечно, он был старше Бартока, не носил усов и изрядно полысел, зато его счет в банке значительно солиднее. И дом лучше, а если соединить его умение вести дела с кондитерскими и пекарнями, доставшимися вдове в наследство от покойного старого Осовского, то…