Прорыв начать на рассвете

– Русский… Повидал я, Сань, и русских… Четверо казаков из сотни поручика Щербакова в одной деревне всю ночь насиловали женщину, мать троих детей. А к утру, когда совсем от самогонки озверели, привели из сарая старшую дочь, одиннадцатилетнюю… Вот тебе и русские люди.

– Война всю погань из человека наружу требует.

– Это так. А что с нами будет? А, Сань?

– А что всегда.

– Всегда было хреново.

– Стемнеет, пойдём на прорыв.

– До темна ещё долго…

Радовский сел за сосной. Снял вещмешок, ослабил лямки и начал набивать диск патронами. Один, два, три, четыре… Ничего, Георгий Алексеевич, бывало и похуже. Пять, шесть… Сколько ж можно в своих стрелять? Вот теперь и постреляем в того, кто пришёл на нашу землю захватчиком и оккупантом. Освобождение от большевизма… Чушь! Они пришли не за этим. Августовский лес… Его обступал Августовский лес. И лица залёгших солдат, и его разведчиков, и того взвода, которым командует молоденький сержант с курсантскими петлицами, удивительно схожи с лицами тех, кто бежал с ним, прапорщиком Радовским, через белую поляну в Августовском лесу. Одни и те же лица. Семь, восемь, девять, десять… А вон и другое лицо. И тоже знакомое. Это же связник! Почему он убегает? Чёрт бы его побрал!

– Гордон! – окликнул он связника.

Но тот побежал дальше. Только мельком бросил на него взгляд, всего на мгновение сбив ритм своего торопливого бега. Оглянулся именно на него, на Радовского. Значит, видел, узнал. Что-то задумал. Что-то своё… Видимо, решил уходить. Радовский засмеялся. Тридцать один, тридцать два, тридцать три… Куда он уйдёт от себя? Тридцать девять, сорок… Да и от меня тоже. Сорок… А может, хватит? Диск ППШ вмещал семьдесят один патрон. Но число сорок было очень хорошим числом. Три, сорок, семьдесят пять – эти числа для него были не простыми.

Однажды к ним в усадьбу забрела старая цыганка. Её накормили, оставили переночевать. Ему было лет шесть-семь. Детская память избирательна. Многое исчезло. Но что-то, иногда совершенно незначительное, залегло накрепко. Та цыганка, уходя, уже у калитки, сказала, указывая на него рукой: «Мальчик ваш добрый. Но жизнь его будет путаной. Роковые числа – три, сорок, семьдесят пять». В три года он упал во время разлива в речку и едва не утонул. Спас мужик, проезжавший мимо по мосту на телеге и услышавший его крик. А в тридцать восьмом году, летом, когда Радовскому исполнилось сорок лет, в него стрелял какой-то сумасшедший, то ли уличный вор, то ли просто несчастный человек. Пуля прошла на полпальца от затылка. Радовский стоял боком к стрелявшему. Второй раз тот выстрелить не успел, Радовский его смял, распластал на мостовой, мордой в булыжники, вырвал из рук револьвер. А до семидесяти пяти нужно было ещё дожить. Впрочем, число семьдесят пять могло означать всё что угодно, не только возраст, число лет.

Зарядив один диск, он принялся заряжать второй. И тоже остановился на сороковом патроне. Оба диска теперь были заряжены только наполовину.

Так кто он здесь, бывший прапорщик армии Его Императорского Величества, затем подпоручик Добровольческой армии, с некоторых пор, точнее, с лета прошлого года, майор вермахта с весьма широкими и неопределёнными функциональными обязанностями и полномочиями – от переводчика штаба 5-й танковой дивизии до агентурного разведчика авбвера и одновременно командира боевой группы, подчиненной непосредственно штабу корпуса, отделу 1Ц и Русскому корпусу.

Если верить цыганке, то погибнуть на этой войне, а значит, в этом сосняке, удивительно похожем на сосновый бор под Августовом, где двадцать шесть лет назад они строились в каре для того, чтобы через несколько минут умереть под огнём тяжёлых германских мортир, – в этих соснах умереть ему не суждено. Но если число семьдесят пять – не годы… И если цыганка не солгала…

Глава четырнадцатая

Автоматная стрельба вначале поднялась правее. Оттуда прибежали расхристанные автоматчики:

– Там наших смяли!

– Положили всех!

Внизу, перед взводом Воронцова и группой Радовского, тоже началось шевеление. Откуда-то с фланга ударил пулемёт. Пули с упругим треском срывали старую кору деревьев, чокали по снегу и талой земле, хрустели по каскам. Уже несколько человек лежали неподвижно в своих утлых снежных окопчиках. Кузнец, оскалившись, перевязывал пробитую ладонь, то и дело стряхивая на затоптанный снег набегающую кровь.

– Если цыганка не солгала… – вслух подумал Радовский и вскинул автомат.

На этот раз немцы подошли ближе. Уже долетали оттуда гранаты. И тут справа, где всё это время находился командарм и его личная охрана, поднялось до полуроты автоматчиков и бросились в контратаку. Они шли косяком. Те, которые поднялись первыми, уже схватились в рукопашную внизу, и в соснах поднялся рык и стон, а другие бежали, стреляя в мелькающие межу деревьями каски и распахнутые шинели. Радовский в какое-то мгновение увидел оскаленное лицо лейтенанта, двоих немцев, поднявшихся ему навстречу…

Снова отбились.

И тут, опять оттуда, справа, пронеслось над цепью поредевших стрелков:

– Генерал!..

– Генерал застрелился!

– Командарм наш…