Прорыв под Сталинградом

Сидя, Бройер чувствует, как дрожат ноги. И это не только мороз, медленно ползущий вверх по телу. На его глазах радостные надежды обратились в прах, облупились, как дешевая краска. Неужели он и впрямь воображал, что улететь так же просто, как сесть на поезд, поданный специально для него? Что он легко выйдет из игры и забудет сталинградскую трагедию, как плохую пьесу? Силы покидали его. Но в бессилии неумолимо зрело нечто другое: первое, пока еще смутное понимание того, что Сталинград больше не определяется ни временем, ни пространством, что от Сталинграда не убежать, что даже в забытом богом уголке он нагонит тебя; что сотни тысяч людей, живых и мертвых, кто страдал, терпел насилие и в конце концов был предан, связаны путами, которые не разорвать уже никогда. Кому на заснеженных берегах Волги довелось испить до дна горькую чашу, для того жизнь без Сталинграда немыслима. Лежишь ли ты в объятиях любимой, смотришь в сияющие детские глаза, плачешь ты или веселишься – Сталинград неизменно рядом! Сталинград в работе, в творчестве, в борьбе! На отдыхе, во сне, в мечтах – ты не забываешь о нем ни на секунду! А потом твоя жизнь предстанет перед судом вечности, и падшие в Сталинграде вынесут свой приговор. Вот тогда будет подвергнута осуждению каждая мысль, каждый поступок, который не стал препятствием на пути у безумного духа разрушения, потребовавшем таких колоссальных жертв ради совершения отвратительного культа, культа варварского идолопоклонства.

Обо всем этом Бройер пока только смутно догадывается. Он пытается унять свои мысли и собраться с силами для предстоящей борьбы.

– Запредельное свинство! – подает голос майор. – Сегодня утром отсюда вылетело двадцать самолетов. Почти все пустые… Не было желающих… Без справки эти суки никого не пропустят…

– Тяжелое ранение? – рассеянно спросил Бройер, изо всех сил выглядывая врача. Пора бы тому уже появиться! А вдруг вообще больше не появится? А если появится, что тогда? Там уже сотни толпятся!

– Вроде того, – благодушно осклабился майор. – Всю руку разворотило. Говорю вам: каша одна!

Вж-ж-ж-ж-жить – бум-м-м! Черт возьми, что это?! Артиллерия! Только ее не хватало!

Погода портится, становится все мрачнее. Ветер гонит по полю снежные хлопья. Сверху снова доносится гул. Из тумана выныривает самолет, примеривается, наматывая круги все уже и уже… Все глаза устремляются на него. Неужели сядет? Бройер вскакивает. Куда же запропастился этот тип с подписями?! И действительно – самолет выпускает шасси, готовится к посадке! С ревом пролетает над головами. Регулировщики машут флажками… И тут из снега поднимается немотствующая тень и, еле волоча ноги, идет через поле с распростертыми руками. Самолет уже почти на земле, лоб в лоб катит на беднягу. Поле превращается в крик. Колесо шасси задевает хромого, пара поворотов на месте, и тот падает. Самолет с грохотом врезается в землю, шасси вдрызг, фюзеляж со скрежетом зарывается в снег. Неудачная посадка. Одной машиной меньше!

Дни Гумрака сочтены. Артиллерийский огонь, теперь уже и с запада накрывающий поселок, а также разрозненные колонны людей и техники не оставляют в этом никаких сомнений. Все, кого еще хоть мало-мальски слушаются ноги, идут в направлении Сталинграда, ясно осознавая безысходность этого пути. Другие вынуждены оставаться. Эвакуация самолетами продолжалась, даже в последние дни вывозили по тридцать-сорок человек. Но еще полторы тысячи раненых лежали по округе: в землянках, в железнодорожных вагонах и домах, в лагере для военнопленных, устроенном на подступах к Гумраку, в бараках и палатках соседней балки. Что с ними станет, когда в один прекрасный день уйдет весь медперсонал? Врачи пожимают плечами и молчат. И это молчание красноречивее любого ответа.

Пастора Петерса здесь нет, даже в мыслях своих он далеко от раненых. Он сидит в блиндаже и сверлит глазами горящее в печурке пламя. В руках карманная, напечатанная на тонкой бумаге Библия. Она была его верным спутником всегда и везде: возле алтаря в церкви Святого Андрея в Брауншвейге, над братскими могилами в Польше и Украине, в окопах, лазаретах и землянках – вплоть до этих мест, до Сталинграда. Сафьяновый переплет, мягкий как бархат, тончайшие шелковистые страницы. Им не удастся порвать ее на кусочки, глумливо смеясь ему в лицо! Пастор бросает Библию в огонь, садится и смотрит, как она изгибается и раскрывается веером, как медленно тлеет, пожираемая дрожащим красным жаром… Безудержно плещутся путаные мысли на поверхности сознания. Контроль над ними окончательно потерян. Пастор Петерс прошел удивительный путь! Облаченный в твердую броню веры, он сражался как никто другой, изо всех сил пытаясь противостоять всесокрушающему кошмару. Он молил о том, чтобы Бог ниспослал ему силу, сам брал ее с боем и даровал другим. Он приносил в ад немного света. Все это было… Но Сталинград разодрал пастора на куски, раскромсал, размолол его тело и душу, выжал все силы до последней капли. Остался лишь остов, человеческий остов – шаткий, беспомощный, неконтролируемый.