Прорыв под Сталинградом

В соседней комнате унтер-офицер Херберт возился с большой печью. В ней уже плясал огонек. Тонкими пальцами он выуживал из миски с водой картошку, резво чистил ее и кромсал на куски. Жёлтые, как мед, ломти падали в огромную железную сковороду. Писарь Херберт, голубоглазый блондин, был в штабе за хозяйку. Он был из тех одуванчиков, которые на службе могут цвести только в тепличном климате канцелярии.

Когда картошка уже скворчала в сковородке, заглянул Лакош. Он только что подъехал, высадив обер-лейтенанта рядом со штабом дивизии для доклада. В мерцающем свете печного пламени казалось, будто его растрепанная рыжая шевелюра горит огнем.

– Херберт, старина! Жареная картошка! Я уж месяца три ее не ел, а то и все четыре. Как думаешь, я в одиночку с целой сковородой управлюсь?

– Про твое обжорство всем известно, – сухо ответил Херберт, снимая с огня кастрюлю с кипящим молоком. Лакош воспользовался случаем, чтобы стащить особо поджаристую дольку и сунуть в рот. Но Херберт все же уловил, как коротышка жмурится оттого, что обжег язык.

– Руки прочь от сковороды, грязная свинья! Пойди лапы вымой сначала!

– Поглядите-ка на него! – вскинулся Лакош. – Сам-то – из грязи в князи! Времени еще впереди полно, завтра домой не попадешь! А кстати, о сковороде – знаешь анекдот про сковороду? Говорит Антек Францеку…

– Рот закрой! – воскликнул Херберт, зажимая уши.

Лакош не был мастером на анекдоты, да и рассказывал он их без конца и невпопад. Но отказ его не расстроил.

– Хербертхен, – заискивающе протянул он, – ты нам пирог завтра испечешь? Такой желтый, добротный… У шефа еще разрыхлитель остался, ну а крестьяне пускай дадут муки.

– Черта с два, – отозвался Херберт, но было видно, что ему льстит откровенное признание его кулинарных способностей.

Лакош пододвинулся поближе и заговорщически подмигнул.

– А я кое-что знаю! Ох, что я знаю! Умереть и не встать. Но скажу, только если испечешь!

– Не говори ерунды! – буркнул Херберт. – Давай, неси сковороду – или нет, лучше кастрюлю возьми! Картошку я сам понесу!

Когда пришел Бройер, они при свете свечей расселись вокруг большой миски с картошкой, резали толстыми ломтями пайковый хлеб, пили молоко и обменивались впечатлениями о поездке.

– И кстати, передаю вам коллегиальный привет от командующего корпусом! – обратился Бройер к зондерфюреру. – Он там живет по-княжески, правда, Лакош? Свой дом, русская женщина и еще два молодца из вспомогательного состава в услужении. Да и сам их штаб… Столовая тамошняя, я вам признаюсь… Даже кино есть. Прямо как в мирное время!

– Тогда я не понимаю, почему мы сюда передислоцировались, – ответил Фрёлих, ковыряя ножом в оловянной тубе, в которой снова застрял плавленый сыр. Бройер пожал плечами.

– Там на линии фронта появилось несколько новых дивизий. Румыны запаниковали. И вот теперь мы должны поставить им подпорки, успокоить их нервы, так сказать.

– А что об этом говорит подполковник Унольд?

– “Боевой дух!” – вот что он говорит. Поднимайте боевой дух, денно и нощно! Вытащите граммофоны, игры, ящики с книгами. Мол, мы уже довольно валялись в грязи. Требует в трехдневный срок достать фильм о Рембрандте[2].

Зондерфюрер рассмеялся сухим, самодовольным смехом. Значит, он вновь прав: это масштабное “задание” оказалось не чем иным, как интермедией, продолжительность которой исчислялась днями. Это как путешественник на короткой остановке выходит поразмять ноги и бросить беглый взгляд на проделанный путь, прежде чем пуститься дальше и никогда не вернуться назад. На самом деле характер Фрёлиха не очень-то соответствовал его фамилии, означавшей “весельчак”. Он был известен своим оптимизмом, но оптимизмом не того сорта, что окрыляет людей, вселяет в них радость и делает столь привлекательными, а того, что делает их упертыми, озлобленными, несокрушимыми, точно бомбоубежище, и неизменно готовыми к обороне.

– О фильме он твердит уже не первую неделю, – продолжал Бройер. – Он им прямо-таки одержим. Не знаю, что мне и делать. В качестве награды, к слову сказать, обещал наконец наделить нас третьим адъютантом.

Отделу разведки и контрразведки полагался адъютант. С тех пор как последний погиб при бомбежке, место его оставалось свободным.

– К чему нам новый адъютант? – вставил Херберт. – Я имею в виду, господин обер-лейтенант, что раз мы все равно скоро отправимся на зимние квартиры…

Бройер взглянул в девчачье лицо унтер-офицера, по которому, пока он говорил, пробегали волны краски, точно облака по апрельскому небу. Так они и сидели, беспокоясь лишь о том, когда настанет покой и появится возможность расслабиться, и мыслями были уже далеко. Наконец Бройер промолвил:

– Если пообещаете, что никому не проболтаетесь, я с вами еще кое-чем поделюсь. Знаете, что мне в командовании сказал генерал? “Значит, вы нас только на несколько дней почтите своим присутствием – ведь вам же надо домой, в рейх!” Вот так и сказал!

– Домой, в рейх? Так как же… – Позабыв о бутерброде, Фрёлих осклабил свою лошадиную челюсть – да так и остался сидеть с раскрытым ртом. – Значит, в Миллерово?