Просчёт финикийцев

Годам к шестнадцати Áуад Мансури окончательно потерял веру в людей. Причиной тому была вовсе не война, как бы ни было приятно свалить на нее все изъяны собственной личности. С собой он был предельно искренен и признавал, что стать вороватым подлым ублюдком ему было суждено от природы. В глубине души он этим даже гордился. Подлые ублюдки никогда не проигрывают.

Ясным весенним полднем, когда анемоны уже отцвели и травы завяли, но ветрам с гор еще удавалось разгонять влажную средиземноморскую духоту, Ауад стоял в приделе храма Пресвятой Девы, напротив капеллы с трехсотлетней иконой, изображавшей Благовещение, и ждал своей очереди исповедаться. После улицы, шумной и беспощадно солнечной, здесь было тихо, полутемно и привольно, и верилось, будто некто сильный и мудрый взаправду оберегает свою паству.

Утром в храме отпевали двух женщин, погибших при обстреле. Прах к праху, надрывные рыдания родственниц — к высоким гулким сводам, дальнейшая страшная и бессмысленная жизнь — удел тех, кто остался. Строгий ангел с потемневшими от времени крыльями передавал непорочной Деве свое обнадеживающее послание.

Когда-то Ауад ненавидел ходить в храм. Прежний духовник отец Маруáн слишком настойчиво звал его на причастие и строго выговаривал за мелкое хулиганство, норовя провести потной ладонью по спине, и тем самым заставляя чувствовать себя куда более грешным, и до скрежета фальшивым одновременно. Но с тех пор прошло несколько лет, прежний духовник сбежал за границу, а Ауад повзрослел.

— Прости меня отец, ибо я согрешил, — сказал он уже в исповедальне, услышав, как скрипнула скамья по ту сторону резной перегородки, выполненной полвека назад из отборного ливанского кедра. Нынешний духовник, отец Бутрус, был сорокалетним мужиком, любившим хорошее вино и дорогие сигары чуть больше, чем полагалось служителю Господа, и знавшему столько удивительного о жителях квартала, что его побаивались даже командиры отрядов христианской милиции.

— Облегчи душу, сын мой, — сказал отец Бутрус, — что ты натворил?

— Э... — замялся Ауад.

Надо было придумать нечто правдоподобное, ведь даже здесь разговор могли подслушать.

— Не знаю, какой из моих грехов самый тяжкий. Я украл то, что мне не принадлежит, возжелал замужнюю женщину и не проявил милосердия к страждущим. Отец мой, я позорно сбежал... Моя душа полна отчаянья, а разум — нечистых мыслей.

— В прошлый раз ты пообещал больше не нарушать заповедей, — сказал духовник, — давай начнем с прелюбодеяния. Расскажи о той женщине, и возможно, я смогу помочь тебе советом.

Ауад поерзал на жесткой деревянной скамье, набрал полные легкие воздуха, смешанного с пылью и пахнущего сладковатым свечным воском, вытер со лба липкий пот и заговорил.

За два дня до того

— Возьми еще мороженого, так или иначе к утру оно растает, — сказала Анжела с улыбкой. Она собрала на затылке пышные волосы и покачивая бедрами прошла через кухню. Ауад помотал головой и удовлетворенно откинулся на стуле. Сегодня он уже не сможет впихнуть в себя ни ложки. Нельзя сказать, чтобы он голодал дома, даже напротив: мать, сестра и тетя прекрасно готовили. Но на этой кухне его кормили иначе. Здесь не ругались из-за грязной обуви, запаха конопли и опозданий к обеду, не швыряли миску через стол, только и ожидая робкого «больше не хочу», чтобы обрушить на его голову ворох хриплых проклятий. Здесь перед ним ставили тарелку и клали вилку с ножом неспешно, уважительно, как перед взрослым мужчиной. Ауаду это дико нравилось.

Он потянулся к красной пачке «Мальборо», не спрашивая разрешения щелкнул зажигалкой. Можно считать это гуманитарной помощью жителям бедствующих регионов: Америка с Европой еще долго не оставят нас ни в беде, ни в покое.

Дым задумчивыми виражами устремился к потолку, серый на фоне розовых сумерек, проникших в дом через высокие стрельчатые окна. На задворках шумно играли дети, выкрикивая ругательства, буквальный смысл которых не всем из них суждено узнать. Обстрелы начнутся через час после заката, и к тому времени он должен уйти. По собственным убеждениям Ауад Мансури, конечно же, никому ничего не должен. Но тревожить мать не хотелось, да и выслушивать ее причитания было выше его сил. Анжела негромко напевала кого-то из финалистов фестиваля Сан-Ремо, помешивая в медной турке пенистый черный кофе. Ауад зажег новую сигарету от старой и улыбнулся, безотчетно понимая уже сейчас, какой именно улыбки она от него ждет.

Ради этого стоило подняться на велосипеде по склону Ашрафийе в полуденную жару, засунув в трубу под сиденьем свернутые листы кальки, исписанные мелкими буквами, которые вручил ему, озираясь, таксист по ту сторону «зеленой линии». Если бы кто-то из соседей, с кем он здоровался взмахом руки, маневрируя между стоящими в пробке машинами, узнал, с какой целью Ауад колесит по кварталу на велосипеде, если бы об этом услышал полковник Рамзи, тогда... О том, что произошло бы тогда, думать не хотелось. Ведь Ауад Мансури будет жить вечно, и никто никогда его не превзойдет.