Просека

Из прежних учителей я на всю жизнь, пожалуй, запомнил Веру Владиславовну и Фаддея Петровича. Кстати, он уже не работает в школе. По болезни вышел на пенсию. Живёт там же, рядом с Дмитрием. Развёл кроликов. Удит рыбу. С Дмитрием разговаривает как с равным. Вместе они обрабатывают огород. Маня обед ему готовит. Живут одним семейством.

Математичка наша носит прозвище Японка. Она пожилая. Глаза у неё узенькие и раскосые, за что и прозвали её так. Она знаменитость. Говорят, ни один из её десятиклассников не провалил экзамена по математике при поступлении в институт.

Стоит получить у Японки двойку, она замучает тебя. Никогда не кричит. На её урок дежурный обязательно должен притащить в класс дополнительные доски. Вызывает сразу человек шесть. Пока готовят ответ вызванные, она спрашивает остальных. Если ты плохо учишься, каждый день будет вызывать тебя. Глазки у неё быстрые, зоркие. Слух великолепный. Если принял подсказку, она не кричит. «Садитесь. Вам два. Колёсников, к доске». И всё.

На шум не обращает внимания.

— Картавин болтает сегодня, — скажет вдруг. — Решите вот эту задачу. Посмотрим, отчего вам так весело. — Если решишь раз, второй, третий, она больше не придирается за разговоры.

На её уроках в классе стоит тихий гул рабочего улья. Вначале она ежедневно таскала меня к доске. Пришлось взяться основательно за её предметы. Я попал в разряд знающих, и она не тревожит меня.

Маму она знает. Встретила как-то на улице.

— Ну что ж, Екатерина Васильевна, — сказала она, — говорят, что я злая, придирчивая. Поругать вашего сына не могу.

И мама пришла домой довольная: такие слова— высшая похвала Японки.

Из нашего класса продолжают учёбу в десятилетке пятеро: Лягва, я, Витька, Лидочка Сивотина и Колька Шелестов. Трое ребят поступили в техникум. Об остальных мало что знаю.

Удивила всех Котлярова — вышла замуж за военного. Она уже беременна. Располнела. Щёки стали у неё красными. В городе редко появляется, должно быть стесняется. Лидочка Сивотина сказала мне:

— Она по нужде вышла.

— По какой нужде?

— Отца её убили на фронте. Их трое у матери. Она и вышла.

Мы с Лидочкой продолжаем сидеть вместе за партой. Меня удивил рассудительно-спокойный тон её.

— Ты бы могла так? — сказал я.

— У меня отец вернулся, — сказала она.

— Ну а если бы?

— У меня только брат. Да он и взрослый!

— Ну а всё-таки?

Она задумалась. Дело было на уроке географии. Учителя географии прозвали Дэнди. Стройный, в новеньком костюме, чистенький, он прохаживался по классу, поглядывал на носки своих блестящих туфель. Шелестов заикался у доски.

— Я бы не вышла, — сказала наконец Лидочка, — я бы устроилась в птицесовхоз работать.

Она помолчала, выждав, когда Дэнди отвернётся.

— Так я бы никогда не вышла, — продолжала она, — это ужасно! Ты видел его, Борька?

— Кого?

— Мужа Котляровой.

— Нет.

— Он старый, ему лет двадцать пять.

— Сивотина, — сказал Дэнди.

Лидочка встала.

— Вы о чём любезничаете? — Дэнди пригладил ладонью свои вьющиеся, очевидно завитые, волосы. Лицо у него бледное, подбородок острый. Он похож на Грибоедова.

— Садитесь, Сивотина, — сказал Дэнди.

— Знаешь, как они поженились? — сказала Лидочка, глядя на Шелестова.

— Нет.

— Это ужасно!.. Он квартировал у них. Помнишь, на лугу палатки стояли?

Я кивнул.

— Ну вот. Он купил корову, будто для себя. Овец завёл. А мать её ухаживала за этой скотиной, он платил ей деньги. Он приехал из Германии, у него были всякие вещи дорогие. Котлярова ничего и не подозревала. А когда она получила паспорт, он стал за ней ухаживать. Представляешь? Ужасно! Он ей и не говорил о своих намерениях. С матерью только шептался. Мать и заставила её. Как ты на это смотришь? Правда, ужасно?

— Ничего ужасного, — сказал я.

— Картавин! — сказал Дэнди.

Я встал.

— А вы о чём нашёптываете соседке?

— Ни о чём.

Дэнди стряхнул пальцем с плеча пушинку.

— Садитесь.

Лидочка взяла лист бумаги. Написала: «Неужели не ужасно? Вы, ребята, ничего не понимаете».

Я придвинул к себе лист и взял карандаш. «Если б это было ужасно, ты бы кричала, визжала и плакала. И кто узнал бы об этом, делал бы то же самое. А мы с тобой шепчемся на уроке и боимся не этого ужасного, а Дэнди. Значит, это не ужасно, а вполне нормально, обыкновенно. — Я подумал и добавил: — Ужасно от слова «ужас». Ты знаешь, что такое ужас?»

Я отодвинул лист. Шелестов всё заикается у доски. Лидочка написала:

«Ты придираешься к словам. Я бы повесилась, если бы мама заставляла меня выйти так замуж. Этого тебе мало? Разве не ужасно?»

Я написал: «Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь. Я знаю твоё будущее: ты выйдешь замуж за столетнего старика и у тебя будет десять человек детей. С утра до вечера они будут кричать: «Мама, каши!»

Лидочка прыснула в стол. Дэнди сказал:

— Сивотина, покажите, пожалуйста, мне эту бумажку. Я хочу тоже посмеяться. Весь класс желает посмеяться. Сивотина?

Лидочка встала, сунув лист под парту. Я забираю его. Витька сзади меня. Его рука выглядывает из-под парты. Исчезает вместе с листком.

— У меня ничего нет, — говорит она.

— А что же вы читали?

— Ничего.

— Что ж я, слепой? — Он поднялся на носки, покачиваясь. — Картавин.

Я встаю.