Просека

Читаем мы в основном по вечерам. И ночью после такого чтения одолевают кошмарные сны. То приснится, будто я сижу где-то и вдруг вижу, что летит прямо на меня мина. Вскакиваю, бегу, но она изменяет направление и с воем устремляется ко мне. «Управляемая!» — с ужасом думаю я, хотя в те времена управляемых мин не было. Сворачиваю за угол дома, и мина тоже сворачивает. И так гоняется за мной, покуда не грохнусь без сил на землю и проснусь. Сердце колотится, лицо и шея в поту. Это же сон! По-детски радуясь, что это был сон, я закуриваю и до утра уже не могу уснуть. На лекциях дремлю, во рту гадко. После занятий ложусь спать. О том, что книги о войне так действуют на меня, никому не говорю. Потому что считаю это своей слабостью.

…Вернулись из института Зондин и Яковлев. Зашелестели в кладовочке кульками с макаронами и крупой. Спорят, что приготовить сегодня на обед. Упала на пол крышка от кастрюли.

— Макароны, макароны! — ругается Зондин. — Тебе всё макароны!

Они уходят в бытовку.

Я уже слышал, что некоторые студенты подрабатывают где-то. Но делают это старшекурсники, а я ни с одним из них не знаком. Нет, к коммуне Зондина и Яковлева я не присоединюсь. Отдаляться от Николая я не хочу. И без денег я жить не смогу.

Я решительно встал, походил по комнате. Познакомлюсь со старшекурсниками, буду подрабатывать с ними. Решено. И на обедах экономить не буду. И копейки считать не буду. Да. Взбодрившись принятым решением, сажусь опять на койку, выдвигаю свой чемодан. На дне его под бельём лежит толстая тетрадь, в которую записываю выдержки из разных книг. Под тетрадью большой конверт, в нём письма. Пишу их Сухоруковой и складываю. Хотя прошёл месяц, как я сообщил ей, адресовав письмо на медицинский институт, свои координаты, но от неё ещё не получил весточки. Однако у меня нет ни капли сомнения, что она напишет мне и мы как-то устроим свою судьбу. Письма же я буду писать и складывать, а когда встретимся, отдам ей, чтоб она поняла, как люблю её. И что я никогда её не забывал.

Перечитав последнее письмо, написанное дня три назад, в очень хорошем настроении я вышел из комнаты. На вахте дежурит тётя Маша. Та самая пожилая женщина, которая рассказала мне, как абитуриенты облили ночью девушек водой из шланга. Она одинока, живёт в служебном корпусе. Всех на этажах знает по имени. В блокаду погибли её родные. Погибли от голода. О блокаде я слышал, читал. Но оказывается, я даже отдалённого представления не имел о том, что творилось в Ленинграде в те времена. С голодом и холодом я знаком. Мне кажется, я всю жизнь свою или голодал, или жил впроголодь. Но рассказы тёти Маши…

— Вот собралась я, замоталась вся тряпками, — рассказывала она, — и понесла эти четыре картофелины сестре своей Валентине, она уж не вставала, распухши вся была. А я здоровая, молодая. И хоть голод томил, с лица я выглядела не тощей — вот и прикрывала лицо тряпками, чтоб злодей какой с голоду не польстился на меня, не убил, значит. Ну, там, у Гаванской, темень всегда стояла… И вот тороплюсь, спешу, боюсь споткнуться и упасть, а он, должно быть, давно меня выслеживал: гляжу, там домишки такие старые стояли, сараюх много, гляжу, крадётся за мной вдоль стены-то. Тут я и прикинула, будто примечала это его лицо и раньше: «Свят, свят», — да быстрей, а он не отстаёт. Оглянулась в очередной раз, а он — уж вот он, и в руке его железный шкворень, такой блестящий. И вокруг ни души, будто повымерли все. Господи! Выхватила я из-за пазухи узелочек с этими варёными картошками. Возьми, кричу, изверг, да только не убивай меня! И бросила в него узелочек. Узелочек был из марли. Вот он схватил его, шкворень выронил, упал на колени и прямо, не развязавши узелка, грызёт, грызёт его. Так-то я и спаслась, а Валентина той же ночью померла, царство ей небесное, бедной…

Я просматриваю почту на «К». От Сухоруковой нет письма.

— Всё из дому небось письмо ждёшь? — говорит тётя Маша. — Скучаешь, поди?

Я сажусь на диван, беру газету.

— Немножко, тётя Маша.

— А сам-то пишешь матушке? Ты, гляди, чаще ей пиши, — наставительно говорит она, грозя пальцем, — ты вон молодой, у тебя друзей-приятелей целый хоровод, и то раз пять за день посмотришь почту. А она вдесятеро больше твоего ждёт!

— Я пишу, тебя Маша.

Приехала из института компания старшекурсников. Шумно и с шуточками просматривают они почту. В отличие от Болконцева, для которого, кажется, даже среди лекторов не существует авторитетов, я смотрю ещё на старшекурсников так, как младшеклассники в школе смотрят на десятиклассников.

Пришли две старшекурсницы, следом за ними появляется низенький полноватый человек с круглым личиком. В синей спецовке, под которой заметна куртка, подбитая мехом.

— Добрый день, тётя Маша! — громко здоровается он. Взглянув на меня своими маленькими чёрными глазками, облокачивается на стол. — Иваненко теперь в какой комнате живёт, тётя Маша?

— А всё в той же, Иван Ильич, — отвечает вахтёрша. — Давно чтой-то не показывался к нам. Опять работники потребовались?