Проселок

Одним словом, Альберт Васильевич уже различал явственно первые могучие аккорды, нечто вроде тех, кладущих начало известнейшему концерту Чайковского, и уже начинала за ними разворачиваться чудесная мелодия простора и глубины, и бесконечности, и не менее прекрасные, столь же музыкальные строфы ложились на этот фон длинными мазками волнующих смыслов, заставляя ещё сильнее трепетать душу и биться сердце. В такие минуты, понятно, утрачиваются способности к обобщениям и логическому анализу, но если бы нашёлся некий сторонний наблюдатель, он без колебаний сказал бы: да, это есть то, что называется любовью с первого взгляда. И когда героиня сего мгновенно сочинившегося романа прошествовала к выходу, увлекая за собой притихший дитячий выводок, и на секунду задержалась прямо перед ним, забывшим, что надо посторониться, и вонзила слегка насмешливый взгляд — глаза в глаза, — вобрала его собственный, исполненный восхищения и робкой решительности, в свою зеленовато-голубую искрящуюся глубину, — тогда Лыков отступил на шаг и жестом преданнейшего пажа правой рукой увеличил насколько смог распах железно взвизгнувшей двери, а левую, с цветами, прижал к груди и слегка поклонился, почти незаметно, во всяком случае, почтительно опустил глаза. Он мог бы поклясться, что где-то уже встречал эту женщину, может быть даже говорил с ней, что происходящее сейчас, в эти минуты, с ним происходило когда-то, но где и когда? — этого он не знал. Известное, в общем-то, наверно всем состояние, — Бергсон называет его «воспоминание настоящего»; овладевая нами неожиданно и столь же быстро улетучиваясь, оно оставляет после себя привкус печали — впрочем, такой же светлой, как печаль от музыки, таинственно зазвучавшей в лесу, или стихов с отметиной гениальности. А ведь тут сложилось всё: и музыка внутри него, и стихи, и то странное состояние повторности мгновения, будто перечувствованного в какой-то прошлой жизни; и всё это, сложившись, не то чтобы потрясло Альберта Лыкова, но будто подняло занавес, отделяющий тусклую обыденность с её жалкими атрибутами разнообразия, укоренёнными в чувственной ткани жизни, от бескрайних владений духа. Когда они вышли, он положил цветы к основанию камня, ещё раз перечитал надпись на нём (отставший мальчуган задержался у выхода и спросил: «Она ваша родственница?» Лыков усмехнулся и сказал: «Конечно». ) и тут уже по-настоящему поклонился, а дождавшись удаления детской разноголосицы, ещё и перекрестился зачем-то, хотя не был верующим. Вышло это само собой, но, случившись, потребовало объяснения или, точнее сказать, оправдания, которое со свойственной ему находчивостью Альберт Васильевич положил в том, что сей архетипический жест символизирует не столько бога, сколь соприкосновение с высшей реальностью духа, с неким абсолютом, заключающим в себе и творчество гения, и веру в бессмертие души, и уж непременно и в первую очередь любовь! Возможно, строгий теоретик счёл бы лыковскую доморощенную философию смешной, однако будем справедливы: что-то в ней есть чрезвычайно привлекательное. Любовь как побуд к культуре — это ли не великое открытие в эпоху, когда все кому не лень кладут в основу мира не дух, а материю. «Немного воображения, господа!» — часто восклицал Альберт Васильевич в кругу друзей, хвастающих своими унылыми победами, невесёлыми приключениями и путешествиями в ночи. «Почитаем-ка лучше стихи!» и начинал что-нибудь из своего — далёкого, понятно, от совершенства, но в его собственном исполнении, на слух уловленного, напитанного искренностью высокого чувства, — приближавшегося, признавали единодушно, «к лучшим мировым образцам».