Прощай, Африка !

Навещали нашу ферму и крупные птицы-носороги, они прилетали полакомиться каштанами на большое дерево. Это очень странные птицы. Встреча с ними всегда несет какое-то новое приключение, далеко не всегда приятное, -- уж очень у них разбойничий, хитрый вид. Как-то утром меня задолго до рассвета разбудили громкие кудахтающие крики возле самого дома, я вышла на террасу и насчитала сорок одну птицу-носорога, -- они расселись на деревьях и прямо на лужайке. Они в тот раз показались мне совсем не похожими на птиц -- напоминали скорее какие-то гротескные игрушки или причудливые украшения, разбросанные как попало рукой ребенка. Все они были черные -- того ласкающего глаз, благородного черного цвета, который встречаешь в Африке; это глубокая, словно накопленная веками чернота, подобная слою древней сажи, она заставляет почувствовать, что нет другого цвета, который мог бы сравниться по элегантности, интенсивности и яркости с черным. Птицы оживленно переговаривались, но в их негромких голосах была какая-то сдержанность -- так после похорон негромко переговариваются наследники покойного. Утренний воздух был прозрачен, как хрусталь, и траурное сборище купалось в свежести и чистоте утра, а за деревьями, за спинами птиц, поднималось солнце -- тусклый багровый шар. Не всегда угадаешь, какой день предвещает такой рассвет.

Ни одна из африканских птиц не может соперничать по изысканности окраски с фламинго: их розовые и алые перья похожи на цветущую ветвь олеандра. Ноги у этих птиц -- невероятно длинные, шеи причудливо и красиво изогнуты, а силуэт такой прихотливый, что кажется -- они по какой-то древней, утонченной традиции жеманничают, стараясь продемонстрировать самые невероятные, изысканные и неправдоподобные позы и движения.

Как-то мне пришлось плыть из Порт-Саида в Марсель на французском пароходе, и на нем везли сто пятьдесят

фламинго в Зоологический сад. Их держали в больших грязных ящиках с парусиновыми стенками, в тесноте, по десять птиц в каждом ящике. Служитель, сопровождавший птиц, сказал, что процентов двадцать, по его расчету, погибнут в пути. Птицы к такой тесноте не привыкли и во время сильной качки теряли равновесие, ломали ноги, а другие затаптывали их. Ночью, когда на Средиземном море подымалась высокая волна и пароход швыряло с гребня на гребень, я слышала, как каждому глухому удару волны о борт ухнувшего вниз корабля вторили пронзительные крики фламинго. Каждое утро у меня на глазах сторож вынимал двух-трех мертвых птиц и выбрасывал их за борт. Аристократка, бродившая по долине Нила, сестра священного лотоса, плывущая над землей подобно одинокому облаку в лучах заката -- она превратилась теперь в жалкий комок грязно-розовых с алыми подтеками перьев, откуда торчали длинные, тонкие, как спицы, ноги. Мертвые птицы, недолго помотавшись на волнах, бегущих вслед за пароходом, уходили под воду.

Панья

Дирхаунды, ирландские борзые, испокон веков были друзьями и спутниками человека, поэтому обрели человеческое чувство юмора и даже умеют смеяться. Их чувство юмора сродни юмору наших туземных слуг: им смешно, когда что-то не ладится. Вероятно, выше юмора этого сорта можно подняться только тогда, когда появляется искусство, и еще, пожалуй, определенное вероисповедание.

Панья был сыном Даска. Как-то я гуляла с ним неподалеку от пруда, там по берегу шла аллея высоких, тонких эвкалиптов, и пес вдруг убежал от меня, добежал до дерева и помчался мне навстречу, как бы приглашая меня за собой. Я подошла к дереву и увидела сидящую высоко в

ветвях дикую кошку-сервала. Эти дикие кошки воруют цыплят, и я окликнула мальчика-тотошку, проходившего мимо, послала его за своим ружьем, а когда он принес ружье, я застрелила кошку. Она с глухим ударом свалилась с высокого дерева на землю, а Панья мигом налетел на нее и стал самозабвенно ее трепать и таскать за собой.

Прошло какое-то время, и я снова проходила той же дорогой мимо пруда; я вышла поохотиться на куропаток, но ни одной не добыла, и мы с Паньей погрузились в одинаковое уныние. Как вдруг Панья опрометью бросился к дереву в самом конце аллеи, с азартным лаем забегал вокруг дерева, примчался назад ко мне, а от меня опять полетел к дереву. Я была рада, что ружье при мне, и была не прочь подстрелить вторую кошку: тогда у меня будет еще одна красивая пятнистая шкурка. Но, подбежав к дереву, я увидела самую простецкую домашнюю кошку, возмущенно фыркавшую с верхушки дерева. Я опустила ружье-.

-- Панья, -- сказала я,--ну и дурак же ты! Это же просто кошка!

Но когда я обернулась и взглянула на Панью -- он стоял поодаль -- я увидела, что он прямо лопается со смеху. Когда наши глаза встретились, он просто ошалел от восторга, плясал и увивался вокруг меня, махая хвостом и повизгивая, потом положил мне лапы на плечи, ткнул носом в лицо и, отскочив, залился веселым лаем, словно смехом.