Прощай, Акрополь!

Потом все соберутся в его родном доме. До рассвета будет гореть окно, и он будет рассказывать бесконечную историю своей жизни. О чем только не будут его расспрашивать (порой с беспощадным любопытством), где он жил, ел ли из общего котла — они слыхали, что там все едят из одного котла, — отчего с собой ничего не привез. А он будет улыбаться их любопытству и отвечать, что накопил он много добра, но отправил весь свой багаж поездом — малой скоростью, так что вряд ли его сундуки и чемоданы скоро прибудут. Присевшие в углу женщины, указывая на обтрепанные петли его видавшего виды пальто, будут допытываться, отчего он не надел, едучи на родину, нового. А он, хитро прищурившись, ответит, что такая уж у него привычка, любит в дорогу надевать старое… И прибавит, что давно собирается сшить себе новое пальто, но портные пока слишком заняты. Шьют одежду для революции. Когда снимут с этой одежды наметку, то и он отнесет свой отрез мастерам. А пока он походит и в этом. Петли обметать, и оно будет как новое…

Через два года он снова приедет сюда. Будет осень сорок восьмого — с отцветшими подсолнухами вдоль дорог, с мягким солнцем по заводям Огосты и шелестом ветерка, что ворошит в пору виноградного сбора ломкие листья увядших цветов на братских могилах.

С гор по всем дорогам будут съезжать грузовики с людом, едущим в город (по его улицам шел он сентябрьскими ночами двадцать третьего года под ликующий гром выстрелов). Высокие столбы пыли будут взметаться в небо, и среди них будут плутать, не находя выхода, звуки праздничной музыки…

Его будут звать на все торжества. Будут окружать цветами и любовью. А он будет улыбаться — застенчивый, коротко стриженный, бледный от волнения… Школьники почтительно будут идти за ним по коридорам школ, умоляя: расскажи!

И он, снова проходя по пыльным пашням того далекого двадцать третьего года, выйдет к вокзалу в Берковице, ощутит, как скатывается под его ногами щебень железнодорожной насыпи, и, уже совсем было собравшись перешагнуть рельсы, вдруг покачнется. Вытянет руки, хватаясь за ветки стоящей у дороги яблони, но они выскользнут из его рук, и в пальцах останутся только два синих клочка, оторванных от неба… И он упадет к ногам удивленных школьников, уткнувшись лицом в дощатый пол класса… Словно кто–то, целившийся в него с улицы через открытое окно, попал прямо в сердце…

Долго будут рассказывать об этом случае. Странный человек! Выдержал столько испытаний, а упал бездыханный в праздничный день, подминая под себя испуганный крик тех, что миг тому назад смотрели на него с благоговением…

Но это будут рассказывать потом. А сейчас он спал. Одеяло шевелилось на его плечах, словно усталый гость прокладывал себе дорогу сквозь сны. Валенки все так же лежали у железных ножек кровати, а где–то на краю света пыхтели заиндевелые паровозы… Они никогда не привезут сундуки и чемоданы гостя, в которых собрано его богатство, потому что он был большой шутник и забыл надписать свой адрес…

Гость привез сюда, где ветер дул в разбитое окно и заносило снегом дорогу, терявшуюся среди тополей, только! свое сердце.

И больше ничего.

А дядя Мартина не вернется никогда. Только фотография его останется висеть на стене — лицо со смешно приподнятой верхней губой, разбитой ударом кулака в тюрьме в тот вечер, когда восставших повели к месту казни, а ему по дороге удалось бежать, потому что один из солдат, друг его отца, поставил его с краю и не слишком туго завязал веревку.

Где же был похоронен этот человек, смотревший на него с фотографии и, несмотря на прошедшие четверть века, оставшийся все таким же молодым, без единой морщинки на лице, с задорной улыбкой в уголках губ? Где была его могила: в Мадриде, под Теруэлем, на берегу Харамы? Хотя можно ли похоронить сгоревших в танке? От них остается лишь треск остывающей стали, горстка пепла между сиденьями и пустыми гильзами снарядов. Остается вой ветра осенними ночами, когда ржавчина разъедает броню танковых башен, а кастильский северный ветер гуляет по тонущим в лужах стекляшкам звезд.

Все сгорело.

Сгорело воспоминание о той дождливой ночи, когда он спускался по гребню хребта и по одну сторону виднелась лента Огосты, а по другую мерцали югославские села…

Там, под Нишем, он два года будет работать на строительстве шоссе, возвращаясь вечером в лагерь эмигрантов, будет выплевывать изъеденные туберкулезом легкие и отсылать исчерканные цензурой письма родным, полные любви и боли, которые Мартин прочитает спустя годы, роясь в пыльном семейном архиве…

Сгорел далматинский остров Хвар, куда привели его дороги изгнания. Прилипли к железу мертвого танка прозрачные закаты над морем, отблески ночной воды, гладкой и сверкающей, как фольга, цветущие персики — эти видения, навеянные золотистыми крылышками пчел. Все покрыто тонким налетом ржавчины.