Прощай, Америка!

Может, попросить, чтобы расстреляли стоя? Какая им разница? Им нужно расстрелять одного неверного, а сидя или стоя… Хотя да, Лукашу доводилось видеть хронику, как янки во Вторую мировую в Италии изловили боевых пловцов и, без суда и следствия, вот так и расстреливали, сидя. И получалось очень зрелищно. Убитый не падал, уходя из кадра, а позволял зрителям полностью насладиться всеми деталями казни.

Пуля бьет человека в грудь, он дергается всем телом назад, но стул стоит устойчиво, руки привязаны крепко… Видно даже выражение лица у покойника… При очень большом желании особо изысканные эстеты могут покадрово наблюдать, как ожидание на лицах итальянских боевых пловцов сменяется гримасой боли, а потом смерть фиксирует агонию… смерть и киноаппарат.

Вот и Лукаш умрет показательно.

Нет, в чем-то эти ребята с автоматами правы… Даже тот мужик, похожий на чиновника среднего звена, тоже прав, Лукаш заслужил смерти. Но тем более обидно умирать не за десяток ученых, которых Лукаш с группой настиг и уничтожил в лаборатории, а потому, что ты неверный и просто европеец, подвернувшийся под руку.

Вот сейчас мужик в запыленном двубортном костюме и шляпе закончит разговор по телефону, спрячет мобильник в карман, аккуратно смахнув с него песок, принесенный ветром, и отдаст команду стрелкам.

Сколько раз Лукаш уже прошел через это? Тысячу раз? Все уже знает с точностью до минуты, успел пересчитать и помнит, сколько пуговиц на пиджаке чиновника, сколько гильз лежит возле машины – четыре – заметил, что из-за дома выглядывают дети, двое мальчишек, и ждут, когда же, наконец, будет стрельба.

Лукаш все помнит и должен бы знать, даже во сне, что останется жив, что пули его пощадят, обязан помнить, ведь помнит же, что переводчик раз за разом вытирает лицо носовым платком, а над телом убитого оператора вьется двенадцать мух… Сколько мух и про носовой платок помнит, а то, что выживет – нет, никак не может запомнить. И каждый раз – тысячу? – вначале искренне надеется, что расстрел отменят, а потом, когда следует команда «Огонь!», успевает испугаться. Так испугаться, что сердце замирает… замирает… и пропускает мимо себя пулю…

…И, проснувшись, Лукаш, как всегда, пытается перевести дыхание и унять колотящееся сердце. Каждый раз.

Вот как сейчас.

– Черт! – Лукаш попытался встать, но не смог – сил не было.

Лукаш открыл глаза – потолок. Белый, дырчатый. Лампа и пожарный датчик. Глаза закрылись сами собой.

– А у меня – сотрясение мозга, прикинь, – сказал Джонни откуда-то справа.

– Кто бы мог подумать и заподозрить… – ответил Лукаш и удивился, что гадость удалось сказать только шепотом.

– Пытаешься меня оскорбить, – даже с некоторым удовлетворением констатировал Джонни.

– А еще недавно ты говорить не мог, – не открывая глаз, сказал Лукаш. – Блевал себе потихоньку. Молча блевал. Ключевое слово – молча, заметь.

– Жестокие вы люди, русские, – Джонни вздохнул.

– У нас даже медведи больше не ходят по улицам, – сказал Лукаш. – Все спились к свиньям собачьим. Рашен водка, ничего не попишешь… Завтра зайди в гости, я тебе стакан водки налью. И дам на балалайке поиграть. Это как банджо, только не круглое, а треугольное, и не четыре струны, а три… Хочешь водки?

– Мне нельзя, – снова вздохнул Джонни, на этот раз, кажется, искренне. – Врач сказал – нельзя и все тут. Может начаться отек мозга…

– Отек чего? – спросил Лукаш.

– Мозга, Майкл, мозга. У меня теперь доказательство есть – фотография, официальная притом. Мой мозг и все такое. Такой забавный…

– Рад за тебя, – Лукаш открыл глаза, поднял руку и посмотрел на пальцы.

Пять пальцев на правой руке – зрение работает, слава богу. На левой… Левую руку Лукаш поднять не смог.

– Не дергайся, Майкл, – посоветовал Джонни. – Доктор сказал, что ничего особо страшного у тебя нет, но принимая во внимание твои старые раны… Оказывается, ты не врал про дырку у сердца. Расскажу своим – удивятся. Все же были уверены, что ты врешь.

– Не вру.

– Теперь и я вижу – не врешь. А меня полицейский уже опросил, – Джонни спохватился, что упустил самое важное. – Не так, чтобы очень тщательно, но более-менее подробно. Про генерала спросил, про то, что у нас забрали… Мы на колючку налетели, не знаю, как называется она на самом деле, из полицейских спецсредств. Такая фигня с шипами, которую поперек дороги раскладывают, чтобы машину остановить…

– Я понял, – сказал Лукаш. – Это я понял. Я не понимаю, чего мне так хреново… Вроде ничего такого со мной не случилось… кроме ранения. А встать не могу…

– Тебе вкатили литра три какой-то химии через капельницу, потом несколько уколов. Чистили рану, там у тебя куча всякого хлама в канале была, из одежды пуля затащила. Еще ты рану разбередил во время нападения, потерял сколько-то там крови… В общем, тебя могут оставить на пару-тройку дней в госпитале как иностранца, а меня выпрут сегодня же утром. Мест нет в госпитале. Сегодня был такой наплыв пациентов…

– Я поеду в отель, – сказал Лукаш. – Вот полежу немного, приду в себя и поеду. Вещи мои…