Прощай, Анюта!

Может быть, там, где-нибудь, у берегов океана он остановится, осмотрится и сможет, наконец-то, хоть что-то понять в своей нелепой жизни. Там и тайга есть, не только в Сибири. Говорят, что богата она своим животным и растительным миром. Вряд ли китайцы успеют вырубить все ценные породы деревьев на радость российским и зарубежным разбойникам. К счастью, ещё многое осталось…

Но неужели «родные» и «близкие» Захара Алексеевича хотели его физически уничтожить? Если так, то зачем? Почему? Возможно ли такое? Но всяко получается, что, к сожалению, возможно. Оказывается, не существует для двуногих чертей даже слабовыраженных понятий о человеколюбии. Таков расклад. Какие там у них могут быть близкие и родные? Разве только сам Главный Бес, что стоит с огромной кочергой у большого костра, над которым висит котёл с кипящей смолой.

Прохоров продирался сквозь ольховый зарост, спускался вниз… Там, благодаря уже робко наступающему рассвету, проглядывалось подобие какого-то пути. Может быть, именно эта стезя приведет его куда-нибудь. Он остановился на минуту, поправил на плечах рюкзак, вытер рукавом пот со лба.

Но кто-то невидимый, откровенный, прямой и жестокий заговорил внутри его. Тихо так, вкрадчиво, но уверенно, голосом, слышимым только Захаром Алексеевичем. «Но зачем ты куда-то идёшь? – говорил один из его внутренних советников и, может быть, повелителей.– Ни лучше ли немного передохнуть, а потом повеситься на суку ближайшего кедра? Подумай! Так будет лучше для всех. Для бывшей жены твоей, дочери… истинной красавицы Анны и, в конце концов, для руководства страны, в которой ты прозябаешь. Ведь, прикинь, им и без того нелегко «рулить», а вас бичей и бомжей в России становится всё больше и больше».

Захар натурально отмахнулся правой рукой от наседающих на него мыслей. Он подошёл к стволу большого кедра, облокотился на него. Увидел, на теле таёжного гиганта не большой ручеек застывшей смолы. Прикоснулся дрожащими пальцами к янтарным бусинам образовавшейся и мгновенно застывшей поверх коры живицы.

– Ты плачешь, брат? – тихо спросил он у кедра.– Тебе, видно, тоже порой приходится нелегко в твоей таёжной жизни. Ты плачешь, а я вот… не могу. Ведь то, что свершилось почти что полгода тому назад, прошло, но не забылось. А я разучился жалеть себя… Да и, не умел, видать, такого делать. Во всех людях видел только хорошее. И сейчас так… Получается, что во всём виноват только я. И больше никто.

Он присел на коряжину, ощущая в себе жуткое желание что-нибудь съесть или, хотя бы, закурить. Захар и сейчас вот, на самом деле, думал о том, как там, в далёком российском городишке приходится его милой Анюте, глупой, несмышленой дочери. А какой же ещё? Ведь по неразумению своему она поступила так. Лично своей рукой вытолкнула родного отца за дверь; за всё доброе и светлое отправила на преждевременную смерть того, кто дал ей жизнь. Какую – ни какую, но ведь жизнь!

Впрочем, что тужить-то? Им сейчас, обоим, хорошо. Стоит ли беспокоиться? Магазинчики Веры Григорьевны приносят какие-то доходы. Им славно без него. Если бы это было не так, то не находился бы сейчас Прохоров здесь, в горах, на Урале. Он бы спокойно смотрел в экран телевизора и пил горячий кофе, сидя на диване. Как прежде… Его бы терпели, но, конечно же, до поры и до времени…

Нет, то, что не объяснимо, то и не растолкуешь. Не дано ни одному колдуну или магу. Если бы сейчас здесь Прохоров увидел снежного человека, то ничуть бы его появлению не удивился. А вот тому, что стряслось с ним, не перестаёт удивляться… Ведь рассказывали ему о подобных случаях, что с другими людьми, происходили.

Прохоров, если и верил каким-то странным, неадекватным историям, то до конца понять не мог ни звериных, ни человеческих душ. Дочь выгоняет отца, жена – мужа, сын – родную мать… и так до бесконечности. Подлый, неуправляемый мир, где очень лёгко самому последнему шакалу объявить себя царём…

Он понимал отчётливо, что там, в далёком подмосковном городке, откуда его выжила родная дочь, очень надеются и Аннушка, и Вера Григорьевна, что он, Захар сгинул, как собака, в пути. Они не сомневаются, что он подох в дороге, которая ведёт в никуда и конца не имеет. А Захару Алексеевичу страшно, что им от таких мыслей становится очень хорошо… Но он, почему-то, живой, он не оправдал их надежд… Не смог погибнуть, наложить на себя руку или, по-настоящему, а не театрально бросится под поезд. Ничего Захар не может. Не приспособлен ни к жизни, ни к смерти.

Думая обо всём этом, он уснул, прямо под могучим кедром, на его, местами выступающих из-под земли корнях. Он так устал жить, что уже не понимал, где явь, а где сон. Кто-то тряс его за плечи или ему снилось, что какой-то незнакомой и молодой женщине в стёганке он рассказывает о своём нелёгком житье-бытье. Но ведь не жалуется на своё существование. А сетует только на то, что живёт, а ведь его дорогие и любимые надеются, что нет его больше на земле и быть не может.