Прощай, Атлантида

В квартире горел свет. Сенино сердце совершило тройной прыжок и застряло у легких, так что и выдохнуть стало трудно. Руки отбили барабанную легкую дробь по трясущемуся пакету с провизией. Она, сообразил, как в тумане высоких широт, географ и вступил безгласным манекеном в комнату.

На его широкой тахте, полуразвалившись, сидела парочка юных созданий, впрочем, подобравшихся при появлении домовладельца. Перед парой на стуле точала полупустая бутылка какой-то красной сивушки и на обрывке газеты – пара мармеладин. Развалившиеся создания были укутаны в мятые несвежие куртки и затертые джинсы, скинули в сторону ботинки и медленно пошевеливали дырявыми пятками носков.

– Ну, че? – хрипловато спросил паренек Кабан. – Таскаешься где-то, дверь нараспашку – от шпильки отворяется. А мне че? Опять…к той матери, папка – то заболелся, упавший.

– Мы, ладно. Слышьте, дядя? – в волнении поддержала приятеля Краснуха. – Мы за вас должны были последить заместо отца этого, Кабаненка. Папка занедужил, упал в горячую падучку, корчится. А что делать?

– Работа, – поддержал паренек. – Вот и вошли, ждем, когда заявишься. Только тут на твой след напали.

– Снаружи, дядя, очень холодно. К трусам примерзли, – залепетала девчушка, все-таки опасливо глядя на географа. – Ты не бойся, я ничего показывать не буду. И твою кровать мы не сильно помяли, – оправдалась она, указывая на подстеленную мятую газету. – Ты не бери на сердце.

– Я не беру, – сообщил географ.

– Выпьешь? – предложил мальчик, указывая на бутылку.

– Поздно уже, – отказался хозяин.

– Поздно уже только родиться, – солидно пошутил чьей-то шуткой паренек.

– Мы, дядя, сейчас отвалим, – сообщила девчонка, нетвердо поднимаясь. – Дело сделали, Вас уследили, какие к его папаше припензии. А то ему майорка обещал, упустит – жизнь в клетку.

– Может, перекусите? – спросил географ, выгружая продукты. – И чай горячий будет, с вареньем.

– С каким? – придирчиво поинтересовался паренек.

Географ открыл холодильник и вытащил оттуда единственный предмет долгого хранения – трехлитровую банку варенья, подаренную географу за дополнительные занятия с ученицей Быгиной ее родительницей.

– Да хоть с вишневым! – и он высоко приподнял светящийся рубином сосуд.

– Слышь, Кабанка, может, давай!? Вишневое, – прошептала девчушка, шмыгнув носом.

– А булки свежие? – осведомился пацан.

– Куда уж свежее. Несите ребята, вон там чашки и ложки, быстро на стол. Все голодны, как волки.

– Бутербродец можно. Как волки позорные, – тут же согласился Кабан.

– И очень нужно, – тут же поддержала девчушка. – А то с холодухи и с голодухи у тебя все откажет.

– Чего все? – насупился суровый мальчуган. – Сралка с мочалкой?

За чаем кратко познакомились. Правда бутылку географ велел ребятам зря не тратить и оставить впрок. А девчонка рассказала, уже как леопард зевая, историю.

– Вы, дядя, не думайте, что если тогда Вам задком посветила, то конченая. Меня мамка Валя, ну, моя Эвелина Розенблюм по походному, ох как бережет.

– Для кого это? – насупился парнишка.

Оказалось, что к моменту полной неплатежности зарплаты на "Красной чесальщице" мама Валя и тоже с Валей, дочкой, очутились в гнилой плесневелой каморке фабричного двухэтажного барака без денег, без мужа, без отца и без надежд. Второго и третьего Валя-младшая никогда не видела, потому что как-то, напившись и подбрасывая над затертой клеенкой звенящие последние монеты, мама Валя в сердцах сказала дочке:

– Сволочь он, твой папаша. А я дура оловянная, ноги развесила, все надеялась на Первомай приодеться, к локтю его прижаться, дочку на шею, и на прогулку под танцевальные марши, с мороженым или сахарным петушком. А он, сволочь, не задержался у твоей колыбельки, кобелина. Как зовут – не знаю, да и кто он – не спрашивай. Может этот, а, может, тот, все хорошие, – заплакала мамаша, бренча вместо бубна мелочью.

Потом они с другими боевыми тетками-чесальщицами вперлись к глубокому начальству, к самому владыке фабрики, бывшему ее красному директору и партсекретарю Евграфу Евграфычу Бодяеву. Поклонились в ножки и сказали:

– Что ж ты, гнида, деньги не платишь? Мы же с утра до ночи горбимся и коробимся, в старухи с тридцати лет заделались. У меня дочка, – крикнула Эвелина улыбчивому хозяину. – Мне ее что, на панель снаряжать? Почему бараки двадцать лет без ремонта, дранка-оборванка во все щели летит, крыша-жестянка поехала к дальним помойкам. Где твоя партийная совесть, уважаемая гнида Евграф Евграфыч? Ты же, когда наши липовые акции обирал – златые горы сыпал. Дай хоть заработку по три тыщи.