Прощай, Атлантида

Видит, прекрасно видит. К концу школы я вдруг увидел, что всеобщий отъем прибавочного товара, цеховой распорядок европейских мастеровых и легкая хитреца средиземноморских купцов совсем не закон для нашей, нашей земли. Плюньте в сторону, когда вам вещает сюсюкающий Гайдар или подминающийся Греф, рассказывая заморские басни о точках роста, ролевых играх финансовых идей, пандемиях инфляций и прочей Иельской ереси. Это они понахватались в спокойных дальних университетах лондонского бреда, принстонской чумы и парижской социальной чуши. Не работают на наших просторах стибренные новыми марксистами механизмы – отъем внесенного труда. Работает другой – отъем всего и сваливание.

И я спрашивал маму:

– Мама, почему мы такие умные, а такие бедные. Я не хочу.

А мама уходила в уголок коммунальной кухни и прикладывала к уголкам глаз платок. Я оказался не тот сын, которого она ждала от Того отца. И я сказал ей:

– Ты, как хочешь, а я не дурей этих ублюдков, и я буду богатым и свободным. Не я виноват, что Троица, Вишну, Ра и другие ипостаси единого управляющего заложили в кладку природы цемент грабежа. Особенно в этой несчастной стране, оказавшейся между молотом семени и ятаганов Востока и наковальней перины Запада.

Я, прихватив тупого Тишку, пошел в университет и сгрыз там почти всю экономическую ересь. Я дни напролет иззубривал и перетирал косточки теориям периодического дифферента экономик, таблицы мотиваций, страновые эквиваленты и прочее. Я ночами дирижировал перед изумленными сонными Тишкиными глазами планами создания областного фонда сверхмалого предпринимательства и гарантированного объема епархиальной состоятельности. Тишка сиял, мы сделали первый шаг. Первый шаг, он самый главный. Мы чуть заработали. Правда, помог нам его папаша, поставщик вышек дальних электропередач.

Я пришел домой и выложил перед мамой кучку дензнаков. Она села на диван и разрыдалась. Я понял, что нелюбим, сел рядом и погладил ее по голове, как маленького несмышленыша и дорогого недоумка. Она уткнулась мне в новый пиджак и пропищала: " Феля, не надо!" Но я был молод, ходил по ковровым коридорам гоголем и пушкиным, открывал ногой многие двери, и чертовки-секретарши и папенькины дочки делали мне огромные глаза и что попрошу.

– А влюбились бы? – спросил Арсений, вклиниваясь в рассказ. – Это бы отвлекло.

– Может быть. Мы жили тогда в этом плохом районе, мама там и осталась, когда я переехал в огромную квартиру с окнами на сияющие купола. Нравилась, конечно, мне одна девчонка в школе, независимая смехунья и декламатор стихов. Но она предпочла кого-то из шпаны, а потом и вовсе пропала. Не знаю…

Феликс опять зашелся в кашле и, сипя, попросил: "… стучите… по спине, стучите…".

– Да, – продолжил он, отдышавшись. – Кстати, из-за всего вранья этих западничающих экономистиков выкинул я из университета недавно одного доцентишку – вроде, не идиота, но уверившегося, что экономика работает везде единообразно, как паровая машина. И не надо выдумывать колесо. А телегу? – спросил я его, намекая на нашу особость. И выкинул, указав пальцем ректору-лизоблюду на дурака. Теперь жалею, где-то прихлебается умница, при каких то западных тощих кормушках.

– Тишка-то этот стал мало-помалу губернатором. А я при нем думательным органом. Он говаривал: " Феля, мы гидра, ты думающая, а я дубовая голова, которой шишки нипочем. Твоя голова главнее, тебя трахнут, и нет мозгов. А меня дубась… И еще у нас запасные башки: "Гудбанк", порт, вице, красные директора-разбойники. Нам одну башку отшибут, а две новые вырастим. Ты, главное, держи крепко, сладкая репка, левую кассу. Все одно в этом, кроме тебя, никто головешку расшибет.

– А как же, – кричал я плачущей и упирающейся переезжать в хоромы мамаше, – как же жить. Среди волков, в стае. Ну, заблей я среди воющих овцой – сразу сгрызут.

– Ты же умница, ты же светлая голова, Феличка, – причитала мамаша, гладя мою голову, и я понял, что она меня ненавидит.

– А почему? – кричал я. – Почему золото должно падать на дно, а гавно всплывать. Я докажу неправоту Архимеда.

– Люди у нас очень несчастные, Феличка, – уговаривала меня мама. – Многие не эгоисты, как европейские бурундуки. Очень попорчен генотип.

Но я промолчал. После событий дважды мог я сбежать, прихватив кассу, тем более, что все оконца там. Но не стал, здесь сижу, как достойный сын своего отца. Так вот все и кончаху и завершаху. Выпьете еще глоток, Арсений?

– Нет, – отказался географ. – Вам для лечения нужно средство, в больницу бы нужно. Хотите, тихонько отсюда выберемся, и я вас в больницу под свою фамилию положу? У меня в медицине связи, – сморозил он, вспомнив медсестру Алевтину.

– Нельзя, найдут и разорвут, бурундуки.

– А как же Вы, больной.

– Дождусь июня, – склонил голову Феликс и, почему-то, Харлампий. – Дикие лечебные цветы на поля выбредут, проберусь туда и лягу посредине. Потому что я умный. Так скажите, – продолжил Феликс и, подняв голову, поглядел на Арсения. – Что, мама? Правда, сказала – любит меня?

– Несомненно, – отрезал географ.