Прощай, Берлин

– Не нравится мне это, – повторил австриец. – Это бьет по торговле.

– Да, – согласился толстяк. – Торговля страдает.

– Нет никаких гарантий.

– Да, верно. Никогда не знаешь, с кем ведешь дела. – Толстяк засмеялся. Что-то жутковатое было в нем. – Может, уже с трупом.

Австриец поежился.

– А что со старым Ландауэром? Его тоже схватили?

– Нет, с ним все в порядке. Слишком шустрый для них. Он в Париже.

– Да что вы!

– Думаю, нацисты приберут его дело к рукам. Сейчас они так и делают.

– Значит, старик Ландауэр обанкротится?

– Только не он! – Толстяк презрительно стряхнул пепел с сигареты. – У него кое-что припрятано. Вот увидите. Придумает что-нибудь. Они изворотливые, эти евреи.

– Верно, – согласился австриец. – Евреев невозможно прижать.

Мысль эта немного взбодрила его. Он просветлел:

– Это мне напоминает кое-что, я хотел рассказать вам одну историю. Вы когда-нибудь слышали о еврее и девушке из гоев с деревянной ногой?

– Нет. – Толстяк пыхнул сигаретой. Пищеварение его наладилось. Он был в хорошем послеобеденном настроении. – Валяйте, рассказывайте.

6. Берлинский дневник (Зима 1932–1933)

Сегодня впервые за зиму ударил настоящий мороз. Окоченевший город застыл в молчании, как в знойный летний полдень. Кажется, от холода он сжимается, превращаясь в черную точку, не больше, чем сотни других, тех, что с трудом отыщешь на огромной карте Европы. За городом, где кончаются бетонные новостройки, а улицы упираются в замерзшие частные сады, начинается прусская равнина. Вечером вы чувствуете, как она обступает вас и наползает на город, словно пустыня огромного враждебного океана, пестрящего нагими рощами, замерзшими озерами и маленькими деревеньками, которые запоминаются благодаря иностранным названиям сражений в полузабытых войнах. Берлин – это скелет, ноющий от холода, как и мой собственный. Я чувствую, как ломит в костях от мороза, веющего от прогонов железной дороги, железных конструкций, балконов, мостов, трамвайных путей, фонарных столбов, отхожих мест. Железо пульсирует и съеживается, камень и кирпич туго ноют от боли, штукатурка молчит.

Берлин – город с двумя центрами; один – скопление дорогих отелей, баров, кинотеатров, магазинов вокруг Мемориальной церкви, сияющее пятно света, как фальшивый бриллиант в тусклых сумерках города, другой – чопорный городской центр, с тщательно спланированным архитектурным ансамблем вокруг Унтер-ден-Линден. Построенные по высшему классу международных стандартов, эти здания – слепки со слепков, они утверждают достоинство столицы – парламент, пара музеев, Государственный банк, опера, десяток посольств, Триумфальная арка, ничто не забыто. И все они так помпезны, так чопорны – все, кроме собора, который своей архитектурой выдает вспышку истерии, таящуюся за каждым мрачным серым прусским фасадом. Задавленный нелепым куполом, он на первый взгляд столь смешон, что невольно ищешь для него какое-нибудь нелепое название, – скажем, Церковь Непорочного Потреб– ления.

Однако настоящее сердце Берлина – маленький сырой черный парк Тиргартен. В это время года холод гонит крестьянских парней в город на поиски пищи и работы. Но город, который так ярко и приветливо сиял своими огнями в ночном небе над равниной, – нынче холоден, жесток и мертв. Его тепло – иллюзия, мираж в зимней пустыне. Он не примет этих мальчишек. Ему нечего им дать. Холод гонит их с улиц в парк – это жестокое сердце города. И там они жмутся на скамейках, голодные и холодные, мечтая о своих далеких деревенских печках.

Фрейлейн Шрёдер ненавидит холод. Кутаясь в бархатный жакет на меху, она сидит в углу, положив ноги в чулках на печку. Иногда выкуривает сигарету, иногда выпивает стакан чая, но в основном просто сидит, тупо уставясь на печные изразцы, будто впадая в спячку. Сейчас она одна. Фрейлейн Мейер отправилась в турне в Голландию вместе с кабаре. Поэтому фрейлейн Шрёдер не с кем поговорить, кроме Бобби и меня.

Но Бобби сейчас в глубокой опале. Он не только не работает и вот уже три месяца как задолжал с оплатой, но фрейлейн Шрёдер даже имеет основания подозревать его в краже – у нее из сумки пропали деньги.

– Вы знаете, герр Исиву, – говорит она мне, – я не удивлюсь, если это он стащил те злополучные пятьдесят марок у фрейлейн Кост… Он вполне способен на это, свинья эдакая! Подумать только, как я ошиблась в нем! Вы не поверите, герр Исиву, я отнеслась к нему как к родному сыну – и вот благодарность! Он говорит, что заплатит мне все до пфеннинга, если устроится барменом в «Леди Уиндермир»… Если бы да кабы… – Фрейлейн Шрёдер презрительно хмыкает. – Если бы! Если бы у моей бабушки были колеса, она бы стала омнибусом.