Прощай, гармонь!

Подернулись поволокой глаза Мирона: есть же такие женщины! Ну, что бы им стоило подойти к его столику? Ну, что бы им стоило развеять его грусть? И не успел Мирон додумать до конца, как рыжая двинулась прямо на него и, блеснув золотым зубом, спросила:

— Можно?

— Конечно! — откликнулся с большой готовностью Мирон, все еще не веря в случайное счастье.

И тут же подбежала официантка, которая только что стояла, привалившись к буфетной стойке, разомлевшая и безучастная ко всему, и деловито осведомилась:

— Что будете заказывать дамам?

Мирон тупо уставился на нее, затем перевел слегка прояснившийся взгляд на девиц. Рыжая смотрела ласково. Мирон ничего еще не понял, но догадался, что девицы совсем не против назваться его дамами, и он, подбоченясь, протянул рыжей карточку:

— Дамы выбирают сами!

Дамы пили коньяк. Дамы пили кофе и опять коньяк. Мирон пил все, что заказывали дамы. За столиком установилась интимная обстановка. Мирон, как глухарь на току, увивался вокруг смуглянки и говорил какие-то полузабытые слова, с пьяной отчаянностью веря, что все это взаправду. Он готов был сейчас обнять весь мир и хотел даже благодарно плакать за скрашенное одиночество, за готовность делить с ним радость самой радости.

Мирон ничего не видел: ни быстрых взглядов, которыми обменивались девицы, подмешивая ему в водку вино, ни морщин, старательно заштукатуренных всеми средствами косметической индустрии, благодаря чему возраст девиц становился понятием в высшей мере растяжимым.

А потом Мирон катал брюнетку в такси. Она целовала его и, заливаясь милым смехом, вытирала с его щек губную помаду предусмотрительно захваченными из ресторана мягкими бумажными салфетками. А потом…

Проснулся Мирон в привокзальном сквере. Скамейка ребристая, жесткая — хуже нар тюремных. Рука затекла — не пошевелить, в боку колотье, будто его ногами топтали. А главное — голова проклятая чугуном жидким налита и обручами, чтобы чугун не расплескался, сдавлена. Поднялся Мирон со скамьи, пошатнулся и сел.

В сквере прохладно. Кроны деревьев одна за другую цепляются, не пускают солнце к корням. Тихо в сквере. Воробьи и те свой хлеб без шума делят.

Вспоминает Мирон вчерашнее. Губы кривит: влип… За бумажником в карман полез без надежды, догадывался — пустой он. Та-ак… Документы здесь. Последнее письмо от мамани… Три рубля…

— Смотри-ка, — удивляется Мирон, — на похмел оставили. Совестливые.

Вышел Мирон на площадь. Сегодня здесь все наоборот: напротив вокзал, направо ресторан, а водокачка налево. Водокачка — это хорошо. Особенно, ежели вода холодна. Пустил Мирон из крана струйку тоненькую, подставил голову. Долго текла струйка на затылок. Эх, вчера бы такую струйку!

От холодной воды полегчало Мирону. Вернулся на свою скамейку, сидит Шиндяйкин и размышляет: на три рубля далеко не уедешь… В милицию идти?

Даже засмеялся Мирон от такой мысли. На второй день после выхода на волю самому в милицию… Хуже не придумаешь. А что делать?

«Самый сезон сейчас на пляже. Только тряпки не хватать, заметут. Сразу в карманчик: ра-аз и часики увел…»

Что это? Откуда?

«Красота сейчас на пляже. Дело чистое.»

Вот оно что! Вспомнил Мирон: Витька Чистодел, таких в колонии называют — «вор в законе»… Это он, мечтательно посматривая в небеса, белесые от зноя, трепался о своем житье на воле.

А может быть, и Мирону попытать удачи? Теперь уж что, все равно теперь… А маманя? А тот гад? Неужели так и будет он жить на земле с «честной», не битой физиономией? Не-ет…

«А часы любому барыге за половину цены толкнуть можно. Они их на запчасти с большой выгодой сбывают».

Так и слышится Мирону голос Чистодела, так и подмывает его. Растет в Мироне злость: меня так можно, а мне нельзя! А мне тоже жить надо! Мне в Киренск надо!

«Ничего мне от тебя не требуется. Живи только честно. Да приезжай на недельку, погляжу на тебя… Быть может, помру скоро».

Это маманя. Это она в последнем письме так написала. Маманя, маманя… Видать, не суждено встретиться. Сегодня твой сын не тот, что вышел вчера из колонии, радуясь свободе, как телок парному молоку. Сегодня твой сын…

— Товарищ Шиндяйкин!

— Слушаю, гражданин начальник!

И сам не заметил Мирон, какая сила его подбросила и — руки по швам — вытянуться заставила. Вот что значит голос начальника отряда, вот что такое начальство колонии. Уже потом сообразил Мирон: не нужно теперь тянуться. И только потом, почти не веря своим глазам, убедился, что перед ним действительно стоит капитан Жареный. Стоит одетый не по форме и потому сам на себя не похожий.

— Ну, почему же это вдруг — гражданин? Забудь, Шиндяйкин, садись.

— Не сразу забудешь, гражданин начальник, — криво усмехнулся Мирон. — Сколько лет-то воспитывали.

— Это ты зря, Шиндяйкин, — нахмурился Жареный, — не ожидал… Я очень рад за тебя. И жалею, что не мне пришлось проводить тебя из колонии в новую жизнь. Теперь все в твоих руках.

— А не хватит ли воспитывать, товарищ начальник? — с ноткой иронии заметил Мирон.