Прощай генерал… прости!

— Хорош! — И сказано это было с таким сарказмом, что Турецкому стало стыдно. — Идите, разрешаю, — она кивнула в сторону двери. — Но не больше десяти минут. Володя, вы отвечаете!.. Драчуны… — это слово она будто прокаркала с непонятным вызовом. И ушла.

Александр Борисович вопросительно уставился на Демидова, а тот, словно смущаясь, сказал:

— Такое дело… Ошибся я маленько. Не спала она и все, оказывается, видела. Ну, Ангелина объясняет тем, что на прежний шок как бы новый, ночной наехал, и Катерина вдруг обрела способность говорить. Но это, оказывается, для нее самой чревато. Такие резкие скачки опасны для мозгов. Субстанция-то ведь тонкая… — Володя вздохнул. — Как бы все это слабоумием не закончилось… Поэтому Ангелина разрешила, но недолго, знает, что нам — во! — Он провел ребром своей ладони-лопаты по горлу. — Только вы там… покороче. Ну идите, а я тут побуду.

— А ты что, — Турецкий обернулся к Севе, — не мог сразу сказать? Я бы хоть вопросы самые главные подготовил…

— Ага, тут скажи, сразу вся Сибирь узнает…

Косынка по-прежнему закрывала лоб женщины, делая лицо ее строгим и утонченным. Но глаза — жили. И пальцы рук, лежащих поверх белого покрывала, слегка шевелились.

— Ангелина сказала, что подержит ее здесь еще несколько дней. Не будет переводить в общую палату.

Турецкий кивнул и, присаживаясь на металлическую табуретку, вероятно, такую же, как та, которой действовал Володя, сказал с улыбкой:

— Здравствуйте, Катя, очень рад за вас. Мне сказали, что я могу задать вам несколько вопросов. Если вам трудно отвечать, мы можем, как в прошлый раз, помните?

— Я уже могу говорить, — медленно и тихо произнесла она. — Только не торопите меня…

— Превосходно, Катя. Мы с одним из наших товарищей были у Людмилы Ивановны. Она рассказала кое-что. Но без вашего разрешения мы, естественно, ничего не предпринимали. Скажите, если можете, какую роль сыграл или играет Гена Нестеров?

Лицо Катерины сразу словно осунулось. Она помолчала, как бы уйдя в себя, даже взгляд стал каким-то невидящим, что ли. При этом пальцы ее совершали непонятные движения, будто перебирали рассыпанный на покрывале горох. Потом она перевела взгляд на Турецкого и сказала:

— Передайте ему, что я велела… нет, приказала сказать вам все. Без утайки… Только в этом случае он еще может рассчитывать… Да, он знает, о чем речь. Оправдания все равно нет, но в моих глазах… Пусть так и знает… я его прощу…

Она замолчала. Турецкий подождал немного, потом привстал, наклонился к ней совсем близко и тихо спросил:

— Это все, что вы хотели бы ему передать? Вы уверены?

— В чем? — Она в упор посмотрела на него. — Он же сам мне говорил… Там… пока я не потеряла сознание. Вот и вам уже… попало тоже…

— У меня-то пройдет. Но вы уверены, что он захочет послушаться вас?

— А куда он денется? — Сказано было неожиданно холодно и твердо. — В этом его спасение. Так и передайте. Извините, начинает снова болеть голова. Кружится все… и тошнит…

— Да-да, конечно, конечно, Катя… — заторопился Турецкий. — Позвать Ангелину Петровну?

— Позовите… А он… пусть потом придет ко мне. Если сможет…

И она закрыла глаза. Турецкий, все еще не поднимаясь, прислушался — ее дыхание было учащенным и каким-то словно рваным. Пальцы дрожали…

Голованов исчез и скоро вернулся с доктором. Та жестом приказала им покинуть палату, они осторожно вышли. Демидов взглянул вопросительно.

— Надо срочно звонить Филиппу, — сказал Турецкий.

Улетая, Филя взял с собой трубку спутникового телефона — тяжелый, конечно, аппарат, но в горах другая связь вряд ли найдется, а говорить по служебной связи — это сводить на нет всю работу. Вот, значит, снова пригодилась техника «Глории», захваченная из Москвы предусмотрительным на все случаи жизни Филиппом Агеевым…

Демидов протянул ладонь к Севе, и тот положил на нее ключи от «Жигулей».

— Поехали, — сказал Володя Александру Борисовичу и встал, уступая свое место Голованову. — Работай пока, драчун, блин! — Он явно передразнивал доктора. — На ночь сменю…

3

Филипп Агеев довольно ловко изображал никчемного «представителя». Повсюду ходил, все осматривал, во все дырки совал свой нос, задавал вопросы, из которых становилось ясно, что ни черта он в строительных делах не понимает, но вид при этом делал озабоченный и строгий. Короче, типичный киношный такой бюрократ, не представляющий куда приложить свои напрочь отсутствующие таланты.

Народу на строительстве было занято немало, но дело в том, что после катастрофы с вертолетом все как-то вдруг стихло, перестало гудеть и вертеться, а тянулось, словно худой воз — со скрипом и очень неохотно. А тут еще и погода стала портиться — натянуло сырые низкие облака, время от времени с серого неба сыпался снег, мокрыми хлопьями прилипая к одежде. Стало холодно и ветрено. А здесь, на высоте, вообще как-то пронзительно неуютно.