Прощай, гвардия!

Я впился в нее глазами. Это был донос в классическом стиле. Некий аноним обвинял меня в целой куче злодеяний. Дескать, слышал от меня хулу и непотребные слова в адрес государыни, Бирона и прочих высокопоставленных вельмож. Клеветник бил наверняка, чтобы похоронить меня если не под одним обвинением, так под другим. Нормальная практика удаления конкурентов. Не иначе Балагур расстарался.

– И вы поверили всей этой гнуси? – слегка осипшим голосом спросил я.

– Но ты же поверил в то, что я стал заговорщиком, – пожал плечами Ушаков. – Вот и я чуточек в тебе засумлевался. Жизнь, она ко всякому приучает. Друзья врагами становятся, враги в товарищах ходить зачинают. Такие персоны в измену переметнулись, что уж о тех, кто титулом да чином не вышел, сказывать! Не мог я сразу все выложить. Однако ты, барон, испытание прошел с честью. Теперь могу тебе полностью довериться.

– Ваша светлость, так был заговор или не было? Что случилось? Я уже совсем запутался, – признался я.

– Был комплот. Как не быть? – подтвердил Ушаков. – Донесли людишки мне верные, что снюхалась цесаревна Елизавета с посланником хранцузским. Денег от него через лекаришку своего Лестока вытребовала. С гвардейцами старой гвардии шашни водить стала. А когда Волынский ко мне подошел да речи о моей опале неминучей повел, стало мне ясно, что и кабинет-министр тоже под Лизаньку подлаживается и комплот вокруг цесаревны образовался. Кинулся я к матушке с новостями такими, а она верить мне отказалась. «Лизка моя, – говорит, – трусиха отчаянная, да голова у нее пустая, тряпками новомодными забитая. Токмо о балах с машкерадами и думает. Какая из нее комплотчица?»

С трудом убедить матушку мне удалось. Сначала думали от греха подальше цесаревну замуж выдать и из державы убрать. Жениха Остерман нашел ей хорошего. Но Лизавета носом закрутила. Не по нраву жених ей пришелся. Юбками вертеть перед любым встречным привыкла, а принц немецкий ей куда хужее свинопаса малороссийского показался.

«Очевидно, Ушаков намекал на Разумовского», – подумал я. Почти как в знаменитой сказке Андерсена. Действительно, «Ах, мой милый Августин!»

– Предлагал я в монастырь девку упрямую отправить, но тут Бирон воспротивился. Он все Петрушу, старшенького своего, подумывал за цесаревну сосватать. Не понимал, что горбатую токмо могила исправит. Матушка-императрица, речи его послушав, цесаревну по-женски пожалела, в монастырь сослать не дозволила. А я все коленки себе протер, упрашивая государыню под арест Елизавету взять. Не разрешила Анна Иоанновна. Сказала, что нельзя вот так просто дочь Петра Великого в казематы тащить. И Волынского допрашивать не велела. Думала, что это я власти его возросшей опасаюсь.

Смеялась даже: «Это ты под дудку Остерманову пляшешь. Тот тоже моего толкового министра со свету сжить хочет». Я ей: «Матушка! Да как же так! Слыхала бы ты его речи!» А она: «И слушать ничего не хочу!»

А когда свеи по нам ударили, понял я, что грянет скоро. Токмо неведомо мне было, что принц Гессен-Гомбургский тоже в комплоте состоит: придумал, как охрану царскую устранить. Прибыл я на доклад к государыне, а перед дверями уже Волынский меня дожидается. Говорит: «Или нашу сторону принимай, или дураком погибай!» Решил я притвориться, будто с ними быть хочу заодно. Сам Волынский императрицу живота лишать побоялся. Духа у него на злодеяние сие не хватило.

– Вы недавно мне совсем другое говорили, – заметил я. – Будто дикий он по нраву, и убить для него, что плюнуть.

Ушаков засмеялся:

– Что дикий он, то верно. Токмо непростое это дело – на государыню руку подымать. Тут особливый характер нужен. Пообещал я ему, что самолично препятствие это устраню. Но не мешать мне попросил. Волынский на радостях чуть в пляс не пустился. Михай, что подле меня пребывал, императрицу тайными ходами вывел и спрятал.

Мне стало грустно. Получается, что поляк просто проверял меня. Надо же, а я действительно поверил в благородные мотивы его поступка. Вот оно как в жизни бывает.

Генерал-аншеф догадался, что меня гложет:

– Чего закручинился, майор?! Да ты лучше Михая друга вовек не сыщешь. Знаешь, как он за тебя заступался? Сказал, что ежели ты сможешь присяге изменить, то он руку свою на отсечение отдаст. Он же, как на икону, на тебя молится. За тобой в огонь и в воду пойдет.

– Это все слова, Андрей Иванович. Должность у него теперь такая – врать и не краснеть. Ну да я на него не в обиде.

– Еще бы ты на него обижался! – разозлился Ушаков. – Михай Отчизне нашей служит, аки пес верный. Потому я и к себе его приблизил, что знаю: умрет он, ежели смерть его для дела понадобится.

– Пока мы тут разговариваем, Елизавета на троне сидит узурпатором, а жизнь Анны Иоанновны под угрозой, – напомнил я, желая переменить тему. – Вдруг комплотчики захотят тело императрицы увидеть? Что тогда?