Прощай, красавица

– Амтор – безжалостный человек, – сказал я. – Но почему-то мне трудно представить его мозговым центром шайки. Может, я ошибаюсь. Если он в самом деле бандит и решил, будто мне что-то известно, то я вряд ли вышел бы из этой лечебницы живым. Но он чего-то боится. Пока я не заикнулся о невидимых надписях, он был спокоен.

Анна пристально посмотрела на меня:

– Надписи на карточках были?

Я усмехнулся:

– Если и были, то я их не видел.

– Странный способ прятать грязные сведения о людях, не кажется вам? В мундштуках папирос. Их могут и не обнаружить.

– Мне кажется, дело в том, что Марриотт опасался за свою жизнь, и в случае чего карточки должны были быть обнаружены. Полиция тщательно проверила бы его карманы. Это меня и смущает. Если Амтор – бандит, то у Марриотта ничего бы не нашли.

– Если Амтор убил его – или велел убить. Но то, что Марриотт знал об Амторе, может не иметь прямого отношения к убийству.

Я откинулся назад, осушил бокал и сделал вид, что задумался. Потом кивнул:

– Но это ограбление связано с убийством. А мы предполагаем, что Амтор имел отношение к ограблению.

Взгляд Анны стал чуть лукавым.

– Вы, наверное, ужасно себя чувствуете, – сказала она. – Может, ляжете спать?

– Здесь?

Анна покраснела до корней волос и упрямо выпятила подбородок:

– Вот именно. Я не ребенок. Мои дела никого не касаются.

Я отставил бокал и поднялся:

– У меня один из редких приступов деликатности. Может, подвезете меня к стоянке такси, если не слишком устали?

– Чертов дурень, – сердито сказала она. – Вас же избили до полусмерти, напичкали черт знает какими наркотиками, и, по-моему, вам нужно как следует выспаться, чтобы наутро снова стать детективом.

– Я собирался поспать подольше.

– Вас нужно бы в больницу, дурень чертов!

Я содрогнулся:

– Послушайте, у меня сегодня не особенно ясная голова, и я думаю, что не стоит мне задерживаться здесь слишком долго. Против этих людей я ничего не смогу доказать, но они, похоже, невзлюбили меня. Мое слово против слова полиции – а полиция в этом городе, кажется, очень уж прогнившая.

– Это хороший город, – резко, с придыханием сказала Анна, – нельзя судить…

– Хороший, хороший. Чикаго тоже. Там можно прожить очень долгое время и ни разу не увидеть томми-гана. Само собой, это славный город. Может, и не более продажный, чем Лос-Анджелес. Но один человек может завладеть лишь частью большого города. А этот городок можно прибрать к рукам целиком, в подарочной упаковке. В этом разница. И потому я хочу уехать.

Она встала и выпятила подбородок:

– Вы ляжете в постель здесь и немедленно. У меня есть свободная спальня, можете…

– Вы обещаете запереть свою дверь?

Анна покраснела и закусила губу.

– Иногда мне кажется, что вы замечательный человек, – сказала она, – а иногда, что мерзейший тип, какого я только встречала.

– Каким бы я ни был, отвезете вы меня к стоянке такси?

– Вы останетесь здесь, – резко ответила она. – Вы нездоровы.

– Не так уж я нездоров, чтобы вам не хотелось вызнать мои секреты, – едко сказал я.

Анна выбежала из комнаты так быстро, что едва не упала на ступеньках, ведущих из гостиной в коридор. Вернулась буквально сразу же в длинном фланелевом пальто поверх брючного костюма, без шляпки, ее рыжеватые волосы пылали той же яростью, что и лицо. Отперев боковую дверь, она выскочила, каблуки ее зацокали по подъездной дорожке. С легким шумом отодвинулась дверь гаража. Распахнулась и захлопнулась дверца машины. Зарокотал стартер, заработал двигатель, и за распахнутой застекленной дверью гостиной вспыхнул свет фар.

Я взял с кресла шляпу, выключил часть лампочек в люстре и увидел, что на застекленной двери пружинный замок. Перед тем как захлопнуть дверь, на миг обернулся. Славная комната. Славно было бы сидеть здесь в шлепанцах.

Я захлопнул дверь, маленькая машина остановилась возле меня, и я сел на заднее сиденье.

Анна везла меня до самого дома, злая, с плотно сжатыми губами. Гнала она как сумасшедшая. Когда я вылез у подъезда, она ледяным голосом пожелала мне спокойной ночи, развернула машину прямо посреди улицы и скрылась, прежде чем я нашарил ключи в кармане.

Дверь вестибюля запиралась в одиннадцать. Я отпер ее и прошел через вечно затхлый вестибюль к лифту. Поднялся на свой этаж. Там тускло горел свет. У служебного лифта стояли молочные бутылки. В глубине виднелась красная пожарная дверь. На ней было окошко с проволочной сеткой, пропускающее легкую струйку воздуха, не способную окончательно выветрить кухонные запахи. Я был дома, в сонном мире, безобидном, как спящий кот.

Отперев дверь своей квартиры, я вошел и, перед тем как зажечь свет, принюхался. Домашний запах, запах пыли и табачного дыма, запах мира, где жили и живут мужчины.

Я разделся и лег в постель. Мне снились кошмары, и я просыпался весь в поту. Но утром я снова был нормальным человеком.

29